— Узнаю молодца за обычай! — рассмеялся тот. — Если что заиметь, то только самое красивое!

На улице хорошенько рассмотрев свою покупку, он увидел, что это мятная паста, а он такую не любил.

— Дарю! — сунул тюбик в карман Серкову. — Сам выбрал, сам и пользуйся. Теперь в гастроном? Только сразу предупреждаю: бутылок с красивыми наклейками, тем более заграничных вин, не предлагать — знаю тебя! Горькое, да свое.

— Ну и зря, между прочим, — не согласился Серков. — Красивое внешнее оформление сразу и тонус нужный придаст, это ведь у нас только так: наперекосяк ляпнут зеленую наклейку да еще застращают надписью, что «минздрав предупреждает…» Брр!

— Правда — лучшая из реклам! — смеется Валентин Тарасов. — А что ты хочешь? Еще бы и чертей нарисовать, какие могут причудиться после. А ты тут, случайно, не пристрастился?

— Случайно нет. Как все, принимаю ее, мамочку, когда житуха тещей вдруг обернется.

— А что, с тещей отношения плохи?

— Ну ты совсем как моя Томка, до слов липучий! Лады у меня с тещей, лады. Просто говорят так люди, слышал, вот и перенял — красиво! Но не о том речь. У меня к тебе дело, собственно, Валентин: айда со мной в море на завтра за трепангами? Времени у тебя, надеюсь, не занимать теперь, а я отгул взял. Понимаешь, как услышал по радио о приходе твоего плавзавода, так сразу и скумекал: вот кто мне поможет! Ты не позабыл еще наши походы к мысу Виноградному?

Как забудешь! Он был у Кости «обеспечивающим безопасность», страхующим, как положено правилами спортивной подводной охоты. И еще потому, что сам нырять с маской так и не научился. Нырять он нырял, вернее, да глаза его почему-то намертво сразу же зажмуривались. Все знают, как ныряют малыши: растопыренными пальцами они зажимают нос и уши, чтоб вода не попала. У него таким же образом зажимались и глаза. Так ни разу и не увидел красот подводного мира, которые, по словам Кости, — сказка! Не дано так не дано, он особенно и не переживает, по его мнению, как раз сказки и не должна бы касаться известная поговорка: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Правда, что касается моря, тут все равно сказка: хоть смотри, хоть не смотри на него, а слов не наберешь сказать о нем все.

Бывало, Костина жена Тамара допытывалась:

— Белое море белым названо из-за льдов, желтое — из-за наносов лёсса, Красное — за цветенье водорослей. А Тихий океан какую особенность имеет, какой цвет в нем преобладает?

— Он цвета морской волны, — отвечал Валентин, беспомощно разводя руками.

— Понимаю: ты шутишь, — кивала головой Тамара и приступала опять: — Но если серьезно, чем отличается?

— Вообще океан — всемирное море. Тихий океан — он белый зимой, синий весной, изумрудный под солнцем, золотой под луной, как багульник на закате, в непогоду черный, как бездна, как ад, преисподняя, тартарары!

— Стихия? — уточнила Тамара.

— Стихия. Одна из четырех. Древние их так считали: земля, вода, воздух и огонь. Сами по себе нам неподвластные.

— Это очень печально. Печально, что не научившись еще по-настоящему отличать холм от холма, речку от речки, море от моря; не умея управлять своим голубым космическим кораблем Земля, мы уже посильны его уничтожить! — подытожила тогда Тамара, и от такого ее неожиданного итога действительно появилась на сердце большая тревога и печаль.

Родители Кости живут в пригороде, на берегу Уссурийского залива. Во время отпуска они брали лодку и уходили к мысу Виноградному, где была уютная бухточка с песчаным берегом, а за каменистой грядой перед ней облюбовали поля морские гребешки и трепанги. Валентин с Костей сами разузнали некоторые таинства приготовления настоящей скоблянки. Домашние Кости всегда открещивались от такого деликатеса (говорили, лишь отец мог бы составить им в этом компанию, но его дома не было — уехал в трехгодичную, командировку в одну из социалистических стран, он был инженер-энергетик), и ребятам все приходилось делать самим. А дел с трепангами хватало: только отваривать их следовало в трех разных водах и не менее как по двадцать минут в каждой. В обязанности Валентина входила чистка и первый отвар трепангов прямо на берегу после лова, чтоб дома было меньше хлопот.

Захваченные процессом охоты и сохранности добычи, они тогда, конечно же, мало внимания обращали на поэтические красоты окружающего мира. Зато во время путины Валентин Тарасов не однажды переживал те вечерние минуты на берегу моря.

Подергиваются белесым пеплом угли костра. Костя уже спит в палатке. И море, вздыхая на неудобства, устраивается-ворочается среди камней, шуршит мертвым ракушечником на берегу. А звезды в небе мерцают искорками далеких неведомых жизней. Огоньки поселка на противоположном берегу смешиваются со звездами, кажутся обжитой окраиной вселенной. Зажмуришься — все миры соединяются в один большущий город, который и обойти-то весь жизни не хватит, но чтоб полюбить и не разлюбить, достаточно знать эту приземленную окраину, где рожден твой друг, где живет Мария Филипповна, на твою мать похожая женщина, где есть ни на одну другую не похожая девушка, Костина сестра Лариса… Знать, не зря и теперь сердце екнуло от воспоминания ее имени, надеясь ли еще на что-то или сожалея о былой несмелости? Быстро летит время! Быстро, хоть в море иногда казалось, что оно толчется на одном месте, никуда не деваясь, как волны в море.

— Ты что, Валей, замечтался? — тормошил Костя. — Отвечай: ты поддерживаешь мне компанию или нет? Если честно, то больше ни с кем Томка меня не отпустит.

— Проштрафился?

— Да так, но мелочам… — отмахнулся Серков. — Ты сам ведь знаешь, какая она может быть нудная! Не торопись жениться, друг, от горького своего опыта тебе советую, желанием свадьбы горят лишь юнцы да старики. Первые — чтоб открыть счет победам, вторые — чтоб закрыть этот счет достойно по соображениям престижа.

— О! Циником стал, Серков?

— А ты все зажмуренный бродишь, в розовых туманах?

— Да не надо! Неужели не противно двурушничать так вот? Ведь при Тамаре ты такого никогда не скажешь.

— Ясное дело! Зачем лишний раз ее драконить? Пусть спокойненько думает себе то, что думает.

— Пожалел? Гадкая это жалость-то, не находишь?

— Не нахожу. Ведь она любит меня — чего же мне ее любовью, пренебрегать, многие ли нас любят на этом свете?

— Смотрите! — удивился Валентин. — Такие афоризмы выдаешь! Время даром не теряешь, смотрю!

— Жизнь научит, — скромно сказал Серков и вернулся к первому разговору: — Так идем к Томке отпрашиваться? Скажи ей, что, мол, захотелось, соскучился, развеяться надо, привыкнуть к земному… Лишь бы только следом не увязалась, а то мы, честно сказать, давненько у моих предков не были.

— Там, дома, все живы-здоровы? — спросил Валентин, больше всего сейчас желая услышать что-нибудь о Ларисе.

— Все, — коротко ответил Костя.

— Отец приехал?

— Нет, он в декабре вернется, пишет.

«Все-таки здорово переменился за прошедший год наш Серков, — подумал Валентин о товарище. — Томкой жену зовет, а давно ли Томочкой и Томиком называл? Эти «усталые» суждения о жизни… Несется время, навылет несется сквозь нас, что-то унося и оставляя в душе. Чтоб узнать, изменился ли ты, надо, увидеть, что изменились другие. А как изменилась Лариса?»

Это было чудо, как он увидел ее впервые. Той зимой он приехал из училища навестить больного Костю (прислал письмо, что простудился). Шел с электрички. Утро было тихое, морозное на восходе солнца. Опушенные инеем деревья стояли как в цвету. Искристо горела прошлогодняя трава, торчащая из снега ломкими былинками и перепутанными петельками. Издали четко был слышен вторящий его шагам резкий подрезной скрип сапожек шедшей навстречу девушки. После привычного уже городского многозвучья деревенскому парнишке одинокие встречные шаги прозвучали вдруг каким-то зимним откровением, напомнили о доме, о еще близком, но невозвратимом уже детстве. Он слушал, думал о своем. А кто там прохожий — неважно-мало ли их всюду! Но за несколько шагов до встречи с девушкой в воздухе вдруг произошло какое-то неуловимое движение, он вспыхнул, засиял, будто пронзенный мириадами мелких серебряных игл, — это взошло солнце, и ветерок сдул иней с веток. Девушка шла, и все вокруг нее искрилось, горело. Она уходила и уносила с собой это сияние…