Когда опасность уже миновала, он круто повернулся и что было духу помчался прочь.

А издали неслось:

— Поперебива-а-ю... Поня-а-ал?..

Ночью у Глеба поднялся жар.

Он не знал, отчего это у него: от сильных переживаний или, может быть, оттого, что перекупался вечером в Зеленухе.

Он несколько раз вставал, дрожащей рукой черпал в темноте ковшом из ведерка колодезную воду. Но вода, которая на самом деле была холодной, казалась ему теплой и противной, как касторка.

Глеб провалялся в кровати три дня.

Два дня он болел по-настоящему, а третий — просто так, назло Луке.

Как раз в то время, когда Глеб болел «просто так», в школе был выпускной вечер.

Лука тоже ходил на этот вечер

Надел сапоги, вельветовую куртку с молнией и ушел.

А Глеб остался один.

Смотрел в открытое окно, слушал, как в школе играет радиола, и думал:

«Я тут лежу, а Лука там танцует. Разве настоящие братья так поступают?»

Лука возвратился скоро.

Глеб даже не стал спрашивать, почему Лука такой веселый и почему у него в глазах рыжие искры.

Он еще вчера все узнал.

Лука получил комсомольскую путевку, и теперь они, то есть Лука и Глеб, уже окончательно и бесповоротно едут на стройку.

Хо-хо, это только так говорится — «едут»! На самом же деле они никуда не едут, а просто-напросто остаются в Сибири. Где-то тут, совсем недалеко, за горой, которая называется Три Монаха, прокладывают железную дорогу. Вот туда-то их всех и отправляют — и этого сумасшедшего Луку, который, между прочим, получил в школе золотую медаль, и вообще всех десятиклассников.

А про тетку, про море и Никополь Лука даже и не вспомнил.

Как будто бы на свете ничего этого и не было — ни моря, ни кораблей, на которых можно совершать любые подвиги, ни тетки, ни Никополя, ни самого Глеба.

«Раз так, пускай будет так, — уныло решил Глеб. — Пускай Лука делает теперь с ним что хочет. Хоть в колодец выбрасывает. Ему теперь все равно».

А Лука, казалось, и не замечал такого настроения Глеба.

Пришел из школы, потрогал Глебову голову и сказал:

— А она у тебя, Глеб, уже не горячая.

Не горячая! Полежал бы сам три дня, тогда бы узнал!

Лука хотел еще что-то сказать, но Глеб отвернулся и жалобно, как это умеют делать только больные, простонал.

Лука долго мерил комнату шагами, а потом остановился возле кровати и сказал:

-— Я тебя, Глеб, не понимаю: что ты за человек?

Глеб не ответил.

— Не понимаю, — уже совсем раздраженно повторил Лука.— Дед у нас был рабочий. Отец — рабочий. Я тоже буду рабочим. А ты кем хочешь быть, говори.

Глеб молчал.

— Нет, я тебя спрашиваю, кем ты хочешь быть — капиталистом, помещиком, узурпатором?

Узурпатором! Если Лука хочет знать, так он сам узурпатор. Даже хуже!

Лука постоял еще немного возле Глеба и вышел, хлопнув дверью.

А Глеб лежал, хмурил брови и думал — правильно он поступил или неправильно? Конечно, правильно. Сам узурпатор, а на других сваливает!

В кровати можно лежать день, два, а три дня — это уже трудно. Тем более когда у тебя нет температуры и хочется есть.

А Глеб знал: на плитке, накрытый одеялом, стоял котелок с гречневой кашей и кусками жареного мяса.

Мясо Глеб очень любил.

Он прислушался к шагам за окном, быстро соскочил с кровати и припал к котелку, как медведь к березовой колоде с медом.

Тут-то у Глеба и произошла осечка.

Он так увлекся едой, что не заметил, как дверь отворилась и в комнату вошел Лука.

— Кашу поедаешь, капиталист? — спросил Лука.

От страха и неожиданности Глеб даже присел.

— Мы-ы-вы, — неопределенно промычал Глеб, торопливо прожевывая кашу.

— Вот тебе и «мы-вы»! Марш за водой, симулянт!

Гремя ведром, Глеб пошел к колодцу.

Когда он возвратился, Лука с засученными рукавами стоял возле корыта. На полу лежала куча грязного белья.

— Завтра выезжаем, — сказал Лука, выливая воду в корыто.

Утром Лука привел отца и мать третьеклассника Кольки Пухова.

У этих Пуховых прохудилась изба, и теперь они очень обрадовались, что Лука уезжает и отдает им почти даром хороший дом.

Лука продал не только дом, но и все, что в нем было: и кровати, и кастрюли, и медный умывальник, который они совсем недавно купили с Глебом в Иркутске.

«Продавай, продавай, — мрачно думал Глеб. — Можешь даже меня продать. Тебе это ничего не стоит».

А потом Лука ушел, а Глебу приказал сидеть дома и ждать команды.

Колька Пухов и его мать тоже остались.

Мать Кольки хозяйничала в избе и все время поглядывала на Глеба. Наверное, она боялась, что Глеб тут что-нибудь стянет или разобьет.

И от этого Глебу было еще тоскливее.

Нахально вел себя и Колька. Он нашел где-то большой ржавый гвоздь и заколотил его в стену.

Глеб жил в этом доме двенадцать лет и то никаких гвоздей не забивал.

Сначала Глеб хотел стукнуть этого дурака по затылку, но потом передумал. Раз он теперь тут хозяин, пускай забивает...

Подводы из леспромхоза, которых ждали с самого утра, прибыли только на закате дня.

Лука примчался в избу как угорелый и крикнул:

— Собирайся. Живо!

Но у Глеба было уже все готово. Он взял под мышку полотняный мешок с рубашками, трусами, коробкой цветных карандашей «Искусство» и поплелся за Лукой.

Возле ремонтных мастерских, там, где еще недавно работал Лука, стояли две телеги, суетились десятиклассники.

«Лошадей хороших и то пожалели!»— подумал Глеб, разглядывая двух низкорослых равнодушных меринков.

И лошади, белые, с множеством мелких бурых пятнышек на спине, и груды мешков и узлов на телегах — все это совсем не было похоже на проводы добровольцев, которые Глеб видел в кино.

Там по крайней мере играл оркестр, произносили речи ораторы, и каждому отъезжающему дарили балалайку или еще какой-нибудь другой подарок.

А тут и провожатых почти не было. Десятиклассники жили кто где: кто в Авдотьине, кто в Золотых Ключах, кто в Проталинах. И каждый, конечно, уже давно простился с домашними.

Не было здесь и директора школы, который поехал в этот день в Иркутск.

Вокруг нагруженных доверху телег озабоченно ходила завуч Таисия Андреевна. Она вытирала платочком заплаканные глаза и без конца повторяла:

— Вы ж там смотрите, дети, вы смотрите...

Все здесь показалось Глебу и очень знакомым и в то же время совсем не таким, как раньше.

Куда делись белые кружевные передники, пышные кокетливые банты и строгие, перетянутые блестящими ремнями гимнастерки?

Мальчишки и девчонки уже заранее купили в магазине спортивные куртки и шаровары и теперь стали похожи друг на друга, как чернильницы-непроливашки.

И только Димку Кучерова, которого называли в школе Лордом, можно было узнать за версту.

На Димке был светлый пиджак в крупную клетку, шикарные брюки галифе и коротенькие, с подвернутыми голенищами сапожки.

Высокий, горбоносый, с узенькой полоской белокурых усов и длинными, как у попа, волосами, он что-то рассказывал девчонкам и на глазах у Таисии Андреевны дымил папиросой.

А Зины-Зинули не было.

Ставни на ее окнах были закрыты. У калитки, мерцая желтыми ядовитыми глазами, стоял, как прежде, живой и невредимый козел Филька.

Распоряжался и командовал всем Лука.

Скорее всего, никто его и не назначал командиром.

Лука такой человек, что и сам себя назначит.

Ишь как распоряжается.

— Куда кладешь? Разве не видишь, что сюда нельзя класть!

Но вот, пожалуй, все готово.

Лука построил десятиклассников по четыре, придирчиво оглядел из-под своих широких темных бровей строй, подравнял и, будто бы в самом деле командир, растягивая слова, приказал:

— Ша-го-ом ма-а-рш!

В ту же минуту над колонной, будто костер, взлетело ввысь знамя. По бархатному полю, изгибаясь, побежали вышитые золотом слова: