На следующее утро он вернулся с протоколами допроса одиннадцати свидетелей. Трое из них утверждали, что К. боялся идти на передовую, говорил, что его обязательно убьют.
— Один из свидетелей, — сообщил Кулешов, — показал, что он слышал от знакомого бойца, будто бы подозреваемый хвастался, что у него есть средство, которое поможет ему не попасть на передовую. Но, к сожалению, фамилия этого бойца неизвестна, и дня четыре тому [19] назад он ушел на передовую в нашу дивизию. Зовут его Андреем. В штабе дивизии я взял список всех рядовых с этим именем, поступивших за последние дни. Их около сотни.
Пришлось изменить намеченный план работы и начать поиски нужного Андрея. К работе подключили третьего следователя дивизии — младшего военюриста В. М. Бачуринского. Ему повезло: из пяти первых вызванных для допроса воинов, второй оказался тем самым, кого искали, рядовым Андреем Первозванцевым. Его допрашивали втроем. Первозванцев был из Клина, который некоторое время был оккупирован гитлеровцами.
Спросили, знает ли он военнослужащего К.
— Знаю, — ответил Андрей. — Проходил с ним службу в запасном полку. Мы даже дружили. Какой-то он чудаковатый.
— А в чем это проявлялось?
— Страшно боялся погибнуть и все время твердил, что, если убьют его, кончится их род, он, мол, последний в семье...
Мы не торопились ставить вопрос о главном, о том, ради чего среди ста Андреев искали именно этого. Я с интересом следил, как Дыбенко втягивал свидетеля в живую беседу, казалось, уводя его все дальше в сторону от того, что хотелось узнать от бойца. И только когда Первозванцев разговорился и почувствовал себя просто собеседником, а не допрашиваемым, Николай Григорьевич неожиданно, как бы между прочим, спросил:
— Говорил ли вам когда-нибудь ваш приятель, что у него есть «секрет», как уклониться от передовой? Припомните...
Первозванцев, заметно удивленный вопросом, подумал немного и кивнул:
— Было такое.
— Конкретно.
— Да чепуха все это. Когда фрицы наступали, везде разбрасывали листовки-пропуска. Призывали, чтобы наши сдавались в плен, обещая сытую жизнь. Тем же, кто не хотел сдаваться, советовали калечить себя и уходить с передовой. Когда нас оккупировали, такие листовки валялись пачками. Мы их употребляли на курево. В запасном такую листовку я видел у К.
— При каких обстоятельствах? Подробнее, пожалуйста. [20]
— Как-то меня и его послали в тыл. По дороге мы попали под минометный обстрел. Отлежались в канаве. Когда поднялись, я удивился: у него физиономию будто мелом обсыпало. Я спросил: «Перепугался?» А он говорит: «Чуть не напустил в штаны». Мне было жалко его... В тот день я и узнал про этот будущий дурацкий род, а также про листовку. В ней фрицы поучали, как прострелить руку или покалечить ногу, чтобы тебя не разоблачили и комиссовали по ранению. Было в листовке и о том, как сделать, чтобы у тебя что-то вроде дизентерии появилось. Я пожурил его, сказал, что нельзя такие листовки хранить...
— Где же эта листовка?
— Мы ее раскурили.
— Он не говорил, что хотел бы воспользоваться этими советами?
— Нет... Но когда уходил на передовую, сказал: «Вот и пришел мой час, и ничто мне не поможет, даже мой «секрет». Я вспомнил про листовку и сказал ему: «Только не дури...»
— Почему вы о листовке не доложили командиру?
— А что я — доносчик? Парень бумажку подобрал по глупости, мы ее раскурили, посмеялись — и шабаш. Какой прок в доносе? Жалею, что не со мной он попал на передовую. Я так понял, что его кто-то должен обязательно поддерживать...
Когда был подписан протокол допроса и следователь поблагодарил Первозванцева за беседу, пожелал ему мужества в бою и победы, красноармеец спросил:
— Мой приятель что-нибудь натворил?
— Разбираемся, — неопределенно ответил Дыбенко.
— Значит, все-таки надломился, — сделал вывод Первозванцев.
...Заканчивались вторые сутки следствия, нас торопило командование дивизии, поступил запрос от прокурора армии, а мы ничего еще не могли сказать определенного.
— Что будем делать дальше? — задал я вопрос всем троим следователям.
— Хорошо бы, — сказал Кулешов, — получить заключение эксперта, касающееся крови на топорище. Хотя бы узнать ее группу.
— Да, это необходимо, — поддержал Кулешова Дыбенко. — Кроме того, на топорище остались следы пальцев. Но дактилоскопическую экспертизу в наших условиях [21] не провести... А посылать в Москву — это целый месяц.
— А может, допросить без всяких экспертиз, — предложил Бачуринский. — Авось и так признается.
— Ну и что? — возразил Дыбенко. — На следствии признается, а на суде откажется...
Я тоже, конечно, не мог поддержать Бачуринского.
— Вы, Василий Михайлович, — упрекнул я его, — забыли, что наша обязанность — собрать неопровержимые, объективные доказательства виновности подследственного, а не получить признание. При этом не подследственный должен доказывать свою невиновность, а мы. В этом и заключается суть деятельности советской прокуратуры — и военной, и гражданской... Из этого мы и будем всегда исходить в нашей работе...
Я был начинающим прокурором, и хотелось, чтобы подчиненные знали о моем отношении к следствию и прокурорскому надзору. К сожалению, в то время хотя и редко, но еще встречались юристы, которые считали главным доказательством вины подсудимого его признание... Конечно, признание облегчает изобличение преступника, но само по себе, не подтвержденное другими объективными доказательствами, имеет невысокую процессуальную цену, а главное — может привести к серьезным ошибкам.
— Кто из вас хорошо снимает отпечатки пальцев? — спросил я.
— Все умеем, — ответил Дыбенко.
— Тогда примем такое решение: Бачуринский сегодня же выедет в Валдай, в прокуратуру фронта. Если там нет экспертов, незамедлительно отправляется в Москву и там проводит экспертизу. На все дадим ему двое суток. Кулешов сейчас же организует взятие крови у подозреваемого и договаривается, чтобы врачи, не затягивая, определили ее группу и дали все, что необходимо экспертам. Он же снимет отпечатки пальцев подозреваемого. Дыбенко готовит постановления на все экспертизы и продолжает вести следствие на месте. На сборы — три часа...
Это решение я доложил прокурору 53-й армии военюристу 1 ранга П. П. Рогинцу. Он его одобрил.
В. М. Бачуринский вернулся на третьи сутки. В прокуратуре фронта ему помогли добраться попутными самолетами до Москвы и обратно. Эксперты установили, что отпечатки пальцев, обнаруженные на топорище, оставлены рядовым К. [22]
Подозреваемого мы допрашивали вдвоем с Дыбенко. Мы попросили еще раз припомнить обстоятельства ранения. Когда допрашиваемый стал повторять версию о своем пути движения, я, перебив его, спросил:
— Вы по пути заходили в сарай, где стоит кухня медсанбата?
К. взглянул на меня, затем на Дыбенко и растерянно ответил:
— Не помню. — Помолчав две-три секунды, он спохватился: — А почему вы задаете такой вопрос?
Ответил Дыбенко:
— Потому что мы знаем, что заходили, а вот зачем — это объясните вы...
— Я не заходил туда.
Дыбенко достал из портфеля топорик и положил его на стол:
— А что это?
Не смог допрашиваемый скрыть своей растерянности. Он приподнялся, затем сел, затем снова вскочил, наклонился над топориком, потрогал его здоровой рукой и закричал:
— Вы мне хотите пришить дело! Не выйдет!.. Не видел я никакого топора...
— У вас следователь снимал отпечатки пальцев? — спросил Николай Григорьевич.
— Да.
— Тогда прочтите этот документ. — Дыбенко протянул акт дактилоскопической экспертизы.
Допрашиваемый долго читал, потом буркнул:
— Мало ли кто мог оставить следы пальцев на топорище?
Пришлось разъяснить К., что в истории каждого поколения еще не было случая, чтобы у кого-нибудь совпали отпечатки пальцев, что они неповторимы.
— А чем объяснить, что на топоре обнаружены следы вашей крови? — спросил Дыбенко и зачитал заключение эксперта, а также справку командования о времени и районе обстрела в тот момент, когда допрашиваемый, по его показаниям, якобы был ранен.
Не дождавшись от К. ответа, я спросил:
— А куда вы девали свой «секрет» спасения на войне, о котором рассказывали Первозванцеву?
— Вы и это знаете?
— Вот что, — сказал Николай Григорьевич, — не обманывайте [23] нас. Никакого ранения вы не получали, а отрубили пальцы сами, чтобы уйти с передовой. Предлагаем рассказать правду. Прокуратура вашу судьбу не решает. Это сделает суд, но для него очень важно, как вы вели себя на предварительном следствии, были ли правдивы и в какой степени осознали вину. Еще можно спасти свою жизнь...
— Нет, ее уже не спасешь, — вздохнул К. — Будь она проклята, эта война, и вот это! — Он расстегнул брюки, разорвал подкладку и положил на стол немецкую листовку.
...Допрос закончился во второй половине дня. К. рассказал все, как было, уже ничего не утаивая.
...На суде К. был угнетен. На вопросы судей отвечал односложно, ничего не отрицая, а когда ему дали последнее слово, сказал:
— У меня нет права просить у суда снисхождения. Я сам себя уже приговорил, и жить мне страшнее, чем умереть...
Военный трибунал приговорил подсудимого к расстрелу. Командир дивизии полковник Н. П. Анисимов, выслушав доклад председателя трибунала, просившего утвердить приговор, сказал:
— Оставьте дело, хочу сам во всем разобраться.
Два дня Анисимов изучал все материалы, советовался с комиссаром и начальником политотдела и приговор не утвердил. Расстрел был заменен длительным сроком лишения свободы.
...Прошло около пятнадцати лет. Меня вызвали на совещание в Москву. В метро ко мне подошел мужчина и, извинившись, спросил:
— Если я не обознался, вы были прокурором 3-й Московской дивизии?
— А что?
— Вы меня судили. — И он показал на обрубок правой руки.