- Обожди, Иван, пойдем вместе. Пойдем к Илье Саввичу, расскажем ему всё-всё.

- Пошли, - согласился Иван. - Только я загляну еще к себе, надо там сделать кое-что.

По дороге и уже у себя на подворье Иван все не мог избавиться от навязчивых мыслей о Мокруте, о человеке, с которым вот уже несколько лет вместе работал, которого вроде бы и знал и в то же время совсем не знал. Припомнился случай, происшедший минувшей осенью. Ехали из района, вдвоем. Дорогу развезло, лошадь едва тащилась по грязи. Доехали до мостика и там уже засели совсем - провалились: известно, какие мосты на территории Червонномакского сельсовета. Мокрут велел выпрячь лошадь, сел верхом и поехал в деревню скликать на подмогу людей, а Иван остался стеречь возок и упряжь. До деревни было не так и близко, однако Иван рассчитывал, что если председатель сразу найдет людей, то засветло еще удастся выбраться. Но прошел час, второй, а Мокрута все не было. Парня уже и пробирать стало: с открытого поля тянул свежий ветер и пронизывал осеннее пальтецо, студил колени. Хорошо, солома в возке была. Иван зарылся, насколько мог, в солому и ждет. Уже совсем стемнело, тишина объяла все вокруг, лишь доносился угрюмый шум недалекого леса да вода печально всхлипывала под колесами. Пригревшись, Иван стал помаленьку задремывать, а там и уснул, видно, потому что даже вздрогнул от неожиданности, когда услыхал незнакомый голос.

- Кто тут? - спрашивал человек.

- Я, - поспешно отозвался Иван.

- Что еще за "я"?

- А-а, это вы, Павел Павлович?

- Вот и узнал. А ты, кажись, Добросельский, не так ли?

- Да-да, Павел Павлович, угадали.

- Вижу, возок вроде Мокрутов, да в темноте черт его разберет. А где же Мокрут?

- Поехал верхом в деревню, - ответил Иван, приподнимаясь на локтях, обещал людей привести, да вот нету.

- Давно уехал?

- Еще до заката, часа четыре тому.

- Так нечего и надеяться, - убежденно сказал Павел Павлович, - до рассвета не жди. У тебя там есть что-нибудь под боком?

- Солома, - ответил Иван и, видя, что инструктор приближается к возку, отодвинулся к самому краю, и выгреб из-под себя большую часть подстила.

- И я уходился нынче, - говорил Павел Павлович, держась на ходу за оглоблю, торчащую из канавы, как зенитка. - Ноги уже не те. Бывало, хаживал, и ездить, правда, приходилось, а теперь - не то. - Он поскользнулся в грязи и едва не сполз в канаву, после чего долго сопел и кряхтел. Иван встал, чтобы помочь ему.

Забравшись в возок, инструктор стащил с себя просторный брезентовый дождевик, приладился на соломе и удовлетворенно вздохнул.

- Хочешь, и тебя дождевиком накрою, - предложил он Ивану, - да отдохнем до утра, а там придумаем что-нибудь. Не придет Мокрут, так и черт его бери, сами как-нибудь справимся с повозкой, это же не грузовик. Я уж тебя не брошу тут одного. Что это в ногах твердое?

- Хомут, - благодарный, ответил Иван.

- Давай его сюда, - попросил Павел Павлович.

Иван передал инструктору хомут, а тот положил его себе под голову и блаженно вытянулся.

- Вот теперь и гостиницы не надо, - сказал он. - Я люблю, когда живой лошадью пахнет. Служил когда-то в кавалерии, так и осталось на всю жизнь. А Мокрута ты не жди, - уже без охоты продолжал Павел Павлович: видно, усталость брала свое. - Ты еще не знаешь, что такое Мокрут? Конечно, где тебе знать. И Печка, дружок твой, тоже не знает.

После этого инструктор говорил что-то еще про солому, про свой очень сподручный в дороге дождевик, порадовался, что Мокрут увел лошадь, а то пришлось бы делиться с нею соломой, и уснул. Спал он, однако, не долго, возраст, должно быть, сказывался, да и хомут под головою все же не подушка. Повернулся на бок, притих, пытаясь, наверное, снова уснуть, но сон уже отлетел. Какое-то время Павел Павлович молчал, потом заметил, что Иван тоже не спит, и это его озадачило: "Молодой парень и - не спит. С чего бы это он?"

- Может, тебе холодно? - спросил заботливо.

- Да нет, ничего, - ответил Иван. - Хорошо, что хоть сверху не льет.

- Что правда, то правда, - согласился Павел Павлович, - если бы влупил добрый дождь, худо бы пришлось, хоть и под дождевиком. Примечаю, ты вроде как не в своей тарелке: стыдишься, похоже, роли, которую отвел тебе Мокрут. Так или нет? А я тебе скажу на это: если не стеснялся быть за кучера, то чем хуже оказаться в сторожах? И вообще нечего тут стесняться. Надо всегда чувствовать, что ты сам по себе человек, и хранить спокойствие на душе. Я уже давно так живу. Вот ночую сегодня в Мокрутовом возке чуть ли не под мостом, хомут у меня под головой, а я спокоен. Почему я спокоен? Потому что знаю: ничего от этого для меня не прибавится, как ничего и не убавится. Каким был человеком, таким и буду. И вокруг меня ничего не переменится. Спал бы я, скажем, на мягкой перине в доме самого председателя райисполкома было бы то же самое.

Павел Павлович поправил брезентовую одежину на себе и на Иване, подложил руку под небритую щеку и, чувствуя, что парень охотно его слушает, продолжал:

- Я понимаю, что тебе нелегко быть таким, хотя вот этого спокойствия у тебя, пожалуй, тоже в избытке. В молодости я был иным. Да что в молодости! Еще пяток лет тому назад у меня была совсем другая натура. Вот как у этой вашей депутатки. Как ее?..

- У Даши, - подсказал Иван.

- Да-да, у Даши. Замечу, бывало, где-нибудь непорядок, жить не могу, пока не вмешаюсь. А я ведь был когда-то и председателем райисполкома, и в области работал. Да... А теперь вот только записную книжку при себе ношу. Если очень уж припечет, то достану, запишу. - Инструктор заерзал, ощупал свободной рукой боковой карман. - Где же она? Ага, на месте, - и снова заговорил, как будто рассуждая вслух: - Ты думаешь, я не знаю, не вижу насквозь вашего Мокрута? Знаю, вижу, но, признаться тебе, смотрю вполглаза на все это. И вас обоих знаю, - улыбнулся чему-то Павел Павлович. - И тебя, и Печку. Помните, как с месяц тому назад вы ждали председателя облисполкома? Печка всю ночь драил полы в сельсовете, ты носил воду. Раздобыли где-то ковровую дорожку, постлали в Мокрутовом кабинете, и Печка день и ночь стерег, чтобы не украли. Мокрут выдал старому конюху сапоги, чтобы не стыдно было выехать с ним, если начальство пожелает прокатиться в санках. Не мог он тебя посадить за кучера: а что как начальство не одобрит? Надел конюх новую обувку, два дня поносил, а потом, когда выяснилось, что председатель облисполкома не приедет, Мокрут отнял у деда сапоги. Я тогда тайком наблюдал за вами и посмеивался. Печка даже штаны продрал, шаруя половицы. А председатель облисполкома и не собирался ехать сюда, это я сам пустил такой слушок.

Павел Павлович еще долго бубнил что-то под брезентом, а потом внезапно уснул. Иван хотел верить всему, что слышал от этого пожилого человека, но подчас закрадывались и сомнения: неужели все это правда, что он говорил о Мокруте? Об истории с сапогами для конюха Ивану почему-то ничего не было известно.

Сомнения и разлад в мыслях не оставляли его и после, жили они, считай, до сегодняшнего дня, до недавнего разговора с Андреихой. Потому, возможно, и вспомнилась сейчас та ночевка с Павлом Павловичем. Теперь Лявон Мокрут предстал перед ним человеком малопонятным, скорее всего ничтожным, хотя это и не вязалось с его таким авторитетным подбородком и внушительным голосом. Страшно было подумать, как это он, Иван, завтра войдет в сельсовет, встретится с ним да еще станет исполнять его приказы.

Было горько за себя, а хуже того - за Василя Печку, у которого никогда и не шевельнулось в голове, что можно ослушаться Мокрута. Сам он, начальник военноучетного стола, все же иногда оставлял без последствий строгие председательские приказы: не ходил пилить дрова его благоверной. Это слегка оправдывало его в собственных глазах, однако не избавляло от страданий самолюбия. Иван слонялся по своему саду, мерял глубокий снег, не отдавая себе отчета, зачем он это делает. Отсюда хорошо был виден новый дом Шулова, желтенький, как из воска. У крыльца возвышалась стопа вложенных одно в другое цинковых корыт. Председатель колхоза собрался перекрывать свои хоромы: снимет обычную жесть и положит оцинкованную. Сколько стоили колхозу эти корыта?

Ивана вдруг потянуло выйти на улицу, разыскать в Добросельцах Шулова и в глаза задать ему этот вопрос. Но над забором показалась заячья шапка Затклы, и он остановился перед калиткой. Не хотелось встречаться с этим типом. Привяжется - не отбиться от него допоздна. Если нет никаких новостей, то станет рассказывать свою, на его взгляд весьма необычную биографию: сколько раз был женат и почему сейчас у него нет ни жены, ни детей, лишь престарелая теща стонет на печи.

"Пусть ищет Мокрута, - подумал Иван. - Может, тот выслушает его биографию".

Иван возвратился в сад, вспомнив, что надо осмотреть прошлогодние прививки, получше их обвязать, чтобы не погрызли зайцы. Осмотреть и - к Илье Саввичу, а то Даша, чего доброго, не дождется, побежит одна. Может быть и такое, что Андреиха пойдет с нею.

Под старой грушей стоит улей-колода. Чуть не наполовину он занесен снегом. Иван задерживается перед этим ульем, неожиданно задает себе вопрос: есть в нем сейчас пчелы или нет? Может, отсыпались от мороза? Он становится на колени, прикладывает ухо к заткнутому соломой летку. Ничего, конечно, не услышишь зимой, но ему кажется, что пчелы там, внутри, безостановочно снуют, греют друг дружку. Вспомнилось, как покойный отец вот так же становился перед этим ульем на колени, только не зимой, а летом, перед медосбором. Он каждый раз перед этим старательно мылся, надевал чистую рубаху и был всегда так оживлен, что смотрел бы да смотрел на него. Иван наблюдал за отцом издали, подойти боялся - могли искусать пчелы. С первой подрезки отец приносил ему светлый квадратик свежего пахучего меда. Мальчик касался его губами, и казалось, что все вокруг оглашается песней, а солнце над старой уже тогда грушей вспыхивает золотом.