— Итак, сударь, — продолжал старый маршал, — так как у меня будут только дворяне, то извольте подать мне обед в мое обычное время, то есть в четыре часа.

При этом приказании на лицо дворецкого набежало темное облако, будто он только что выслушал свой смертный приговор. Он побледнел и словно разом согнулся от нанесенного ему удара.

— Пусть будет так, как угодно Господу, — произнес он наконец, выпрямляясь с мужеством отчаяния, — но монсеньер будет обедать в пять часов!

— Почему? Как это? — воскликнул маршал, в свою очередь выпрямляясь во весь рост.

— Потому что физически невозможно, чтобы монсеньер обедал раньше.

— Сударь, — сказал маршал, горделиво откинув назад голову, все еще полную энергии и жизни, — вы, если не ошибаюсь, состоите у меня на службе уже двадцать лет?

— Двадцать один год, монсеньер, один месяц и две недели.

— Так вот, сударь, к этим двадцати одному году, одному месяцу и двум неделям вы не прибавите ни одного дня, ни одного часа. Слышите? — воскликнул старик, поджимая свои тонкие губы и нахмурив накрашенные брови, — с сегодняшнего вечера ищите себе другого хозяина. Я не допущу, чтобы в моем доме произносили слово «невозможно». Не в мои годы привыкать к такому слову, и у меня нет времени, которое я мог бы тратить на это.

Дворецкий поклонился в третий раз.

— Сегодня вечером, — произнес он, — я откланяюсь монсеньеру, но зато до последней минуты исполню свои обязанности как должно.

И с этими словами он отступил к двери на два шага.

— Что вы понимаете под словами «как должно»? — воскликнул маршал. — Да будет вам известно, сударь, что в моем доме все должно совершаться так, как мне надо, а не как-либо иначе. Поэтому если я хочу обедать в четыре часа, то мне не угодно, чтобы вместо четырех часов вы заставили меня делать это в пять.

— Господин маршал, — сухо отвечал дворецкий, — я служил дворецким у господина принца де Субиза и управляющим домом у господина принца-кардинала Луи де Рогана. У первого его величество покойный французский король обедал раз в год; у второго его величество австрийский император — раз в месяц. Я знаю поэтому, как надо принимать коронованных особ, монсеньер. У господина де Субиза король Людовик XV тщетно приказывал называть себя бароном де Гонесом — он, тем не менее, оставался королем. У второго, то есть у господина де Рогана, император Иосиф тщетно именовал себя графом Пакенштейном — он все же был императором. Сегодня господин маршал принимает у себя гостя, который, хотя и принял имя графа де Хага, между тем не кто иной, как шведский король. Сегодня вечером я оставлю дом господина маршала или господин граф де Хага будет принят здесь так, как подобает встречать короля.

— Вот в этом-то я и стараюсь всеми силами помешать вам, господин упрямец: граф де Хага желает сохранить полнейшее инкогнито, господа салфеточники! Вы не короне воздаете почести, а возвеличиваете сами себя при помощи наших экю!

— Я полагаю, — недовольным тоном заметил дворецкий, — что монсеньер, вероятно, не серьезно упомянул о деньгах?

— Э, нет, сударь, — возразил несколько пристыженный маршал. — Деньги! Какого черта я буду говорить с вами о деньгах? Но не уклоняйтесь, прошу вас, от дела. Повторяю вам, что сегодня не должно быть и речи о короле.

— Но, господин маршал, за кого же вы меня принимаете? Неужели вы полагаете, что я стану действовать так неосмотрительно? Конечно, о короле не должно быть речи ни одной минуты.

— В таком случае не упрямьтесь и подайте мне обед в четыре часа.

— Не могу, господин маршал, потому что в четыре часа у меня не будет того, что я жду.

— Чего же вы ждете? Рыбы, как господин Ватель?

— Все господин Ватель да господин Ватель, — пробормотал дворецкий.

— А что? Или вы обижены сравнением?

— Нисколько. Но из-за какого-то несчастного удара шпагой, который Ватель нанес себе, он стяжал бессмертие!

— А! И вы находите, сударь, что ваш собрат заплатил за свою славу слишком дешевой ценой!

— Нет, монсеньер, но ведь сколько людей нашей профессии терпят гораздо больше него и глотают такие обиды и унижения, которые во сто крат ужаснее удара шпагой… и тем не менее не приобретают бессмертия.

— Но, сударь, разве вы не знаете: для того чтобы стать бессмертным, надо или быть членом Академии, или умереть?

— В таком случае, монсеньер, я предпочитаю оставаться в живых и нести свою службу. Я не умру и исполню свои обязанности, как то сделал бы и Ватель, имей господин принц де Конде терпение подождать полчаса.

— Вы мне обещаете чудеса: это очень ловко!

— Нет, монсеньер, никаких чудес.

— Но чего же вы ожидаете?

— Монсеньеру угодно, чтобы я сказал ему это?

— Клянусь честью, да! Мне это очень любопытно.

— Хорошо, монсеньер, я жду бутылку вина.

— Бутылку вина? Объяснитесь, сударь, это начинает меня интересовать.

— Дело вот в чем, монсеньер. Его величество шведский король — прошу прощения, я хотел сказать, его сиятельство граф де Хага, — пьет одно только токайское.

— Так в чем же дело? Разве я так обеднел, что его нет в моих погребах? В таком случае надо было прогнать управляющего погребом.

— Нет, монсеньер, наоборот: у вас около шестидесяти бутылок токайского.

— Так в чем же дело? Уж не думаете ли вы, что граф де Хага выпьет за обедом шестьдесят одну бутылку?

— Терпение, монсеньер… Когда господин граф де Хага впервые посетил Францию, он был еще наследным принцем. Он обедал тогда у покойного короля, получившего двенадцать бутылок токайского от его величества австрийского императора. Вам известно, что токайское высшего сорта предназначается исключительно для императорских погребов и сами монархи могут рассчитывать иметь его у себя только в таком количестве, в каком императору будет угодно послать им?

— Я знаю это.

— Так вот, монсеньер, из этих двенадцати бутылок токайского, которое наследный принц отведал и нашел превосходным, — из этих двенадцати бутылок осталось только две.

— О-о!

— Одна еще хранится в погребах короля Людовика XVI.

— А другая?

— А другая, монсеньер, — продолжал дворецкий с торжествующей улыбкой, так как предчувствовал, что после выдержанной им долгой борьбы победа вскоре будет на его стороне, — другая была похищена.

— Кем?

— Одним из моих друзей, буфетчиком короля, который многим мне обязан.

— A-а! И он вам отдал ее.

— Конечно, монсеньер, — отвечал с гордостью дворецкий.

— И что же вы сделали с ней?

— Я с большой осторожностью поместил ее в погреб моего хозяина, монсеньера.

— Вашего хозяина? А кто им был в то время, сударь?

— Монсеньер кардинал принц Луи де Роган.

— Ах, Бог мой! В Страсбуре?

— В Саверне.

— И вы послали за этой бутылкой для меня! — воскликнул старый маршал.

— Для вас, монсеньер, — повторил дворецкий с таким же выражением, с каким он сказал бы: «Неблагодарный!»

Герцог де Ришелье схватил руку старого слуги.

— Прошу у вас прощения, сударь, — воскликнул он, — вы король дворецких!

— А вы меня прогоняли, — отвечал тот с непередаваемым движением головы и плеч.

— Я плачу вам за эту бутылку сто пистолей.

— И еще сто пистолей за путевые издержки. Итого двести пистолей. Монсеньер, должен сознаться, что это даром.

— Я готов сознаться в чем вам угодно, сударь, а пока с сегодняшнего дня удваиваю ваше жалованье.

— Но, монсеньер, я ничем этого не заслужил, я только исполнил свой долг.

— И когда приедет ваш курьер, что стоит сто пистолей?

— Монсеньер сможет судить, потерял ли я напрасно время. Когда монсеньер заказал обед?

— Три дня тому назад, кажется.

— Курьеру при езде галопом надо двадцать четыре часа туда и столько же обратно.

— У вас еще оставалось двадцать четыре часа. Король дворецких, на что вы употребили эти сутки?

— Увы, монсеньер, я их потерял попусту. Эта мысль мне пришла только на другой день после того, как мне передали список приглашенных. Теперь, если мы прибавим еще время, которого потребуют переговоры, то вы увидите, монсеньер, что, откладывая прием до пяти часов, я прошу у вас только самое малое необходимое для меня время.