— Это несравненно! — подхватили все хором.

— Господин де Шарни, — сказала в заключение королева, — король, без сомнения, отблагодарит господина де Сюфрена, вашего дядю; я, со своей стороны, также желала бы что-нибудь сделать для племянника этого великого человека.

И она протянула ему руку.

Между тем как Шарни, побледнев от счастья, прикасался к ней губами, Филипп, бледный от душевной муки, постарался скрыться за широкими занавесями гостиной.

Андре также побледнела, хотя не могла знать о тех переживаниях, какие испытывал ее брат.

Граф д’Артуа прервал эту сцену, которая могла бы быть очень интересной для наблюдателя.

— А, брат мой, — сказал он громко графу Прованскому, — идите же, идите. Вы пропустили прекрасное зрелище: прием господина де Сюфрена. Поистине это была минута, которую никогда не забудут сердца французов. Как могли вы пропустить это, отличаясь всегда такой удивительной пунктуальностью?

Месье скривил губы, рассеянно поклонился королеве и ответил какой-то незначащей фразой.

Затем тихо спросил у г-на де Фавраса, капитана своей гвардии:

— Каким образом он попал в Версаль?

— Монсеньер, — отвечал тот, — я сам вот уже целый час стараюсь разрешить эту загадку, и все безуспешно.

Теперь, когда мы познакомили наших читателей с главными действующими лицами этой истории или напомнили о них, теперь, когда мы ввели читателей и в маленький домик графа д’Артуа, и во дворец Людовика XVI в Версале, мы снова просим их перенестись в тот дом на улице Сен-Клод, на пятый этаж которого входила королева с Андре де Таверне.

Как только королева уехала, г-жа де Ламотт, как мы уже знаем, радостно принялась считать и пересчитывать сто луидоров, так чудесно свалившихся ей с неба.

Пятьдесят красивых двойных луидоров, по сорока восьми ливров, разложенных на жалком столике и блестевших при свете лампы, своим аристократическим присутствием, казалось, заставляли убогую обстановку этого чердака выглядеть еще более жалкой.

После удовольствия иметь г-жа де Ламотт не знала большего удовольствия, как показывать. Обладание чем-то не имело для нее никакой цены, если оно не возбуждало в ком-нибудь зависти.

Ей за последнее время было крайне неприятно, что служанка была свидетельницей ее бедности, поэтому она поспешила сделать ее свидетельницей своего богатства.

Она позвала г-жу Клотильду, остававшуюся в передней, и при этом повернула лампу таким образом, чтобы свет ее прямо падал на сверкающее на столе золото.

— Подойдите сюда и взгляните, — сказала г-жа де Ламотт, когда Клотильда вошла в комнату.

— О, сударыня! — воскликнула старуха, всплеснув руками и вытянув шею.

— Вы беспокоились о своем жалованье? — спросила графиня.

— О, сударыня, я никогда не говорила вам ни слова об этом. Я только спросила, когда вы смогли бы заплатить, и не удивительно — ведь я ничего не получала уже целых три месяца.

— Как вы думаете, хватит тут денег, чтобы расплатиться с вами?

— Господи Иисусе! Сударыня, если бы у меня было столько денег, то я бы считала себя обеспеченной на всю жизнь.

Госпожа де Ламотт посмотрела на старуху, пожав плечами с выражением неизъяснимого презрения.

— Счастье, — сказала она, — что некоторые люди помнят об имени, которое я ношу, между тем как те, кто должен был бы помнить, о нем забывают.

— А на что вы употребите все эти деньги? — спросила Клотильда.

— На всё.

— Прежде всего, сударыня, на мой взгляд, необходимо купить кухонную утварь, так как, находясь при деньгах, вы, вероятно, теперь будете давать обеды.

— Тсс! — прервала ее г-жа де Ламотт. — Стучат.

— Вы ошибаетесь, сударыня, — возразила старуха, не любившая беспокоиться.

— Я вам говорю, что стучат.

— А я уверяю вас, что…

— Подите взгляните.

— Я ничего не слыхала.

— Да, вот недавно вы тоже ничего не слышали… Ну, а если бы эти дамы так и ушли?

Этот довод показался Клотильде убедительным, и она направилась к двери.

— Слышите? — воскликнула г-жа де Ламотт.

— Да, правда, — отвечала старуха. — Иду, иду.

Госпожа де Ламотт поспешила собрать со стола пятьдесят двойных луидоров и сунула их в ящик.

— Ну, Провидение, пошли мне еще сотню луидоров, — пробормотала она, задвигая ящик.

Эти слова были сказаны ею с выражением такого неверия и такой алчности, которые заставили бы улыбнуться Вольтера.

В это время старуха открыла входную дверь и в передней послышались мужские шаги.

Вошедший обменялся с Клотильдой несколькими словами, которые графине не удалось уловить.

Затем дверь снова закрылась, шаги затихли внизу лестницы, и старуха вошла с письмом в руке.

— Вот, — сказала она, подавая его своей хозяйке.

Графиня внимательно оглядела почерк, конверт и печать.

— Это приходил слуга? — спросила она, подняв голову.

— Да, сударыня.

— В ливрее?

— Нет.

— Значит, обычный серокафтанник?

— Да.

— Я знаю этот герб, — продолжала г-жа де Ламотт, снова принимаясь разглядывать печать. — Девять золотых ромбов по красному полю, — сказала она, поднеся печать к лампе. — Кому же он принадлежит?

Она напрасно старалась найти ответ на это в своих воспоминаниях.

— Посмотрим, что это за письмо, — пробормотала она и, осторожно вскрыв конверт, чтобы не попортить печати, прочла:

— И все?

И графиня снова напрягла свою память.

— Я писала стольким лицам, — сказала она. — Кому же именно? Да всем. Кто это отвечает мне: мужчина или женщина? Почерк ничего не говорит… он невыразительный… настоящий почерк секретаря. Слог? Слог покровительственный, заурядный и устарелый. «… Особа, к которой Вы обращались с просьбой…», — повторила она. — Эти слова имеют преднамеренный унизительный оттенок. Вероятно, это пишет женщина. «… Может видеть Вас завтра вечером, если Вам будет угодно открыть свои двери». Женщина бы сказала: «Будет Вас ждать завтра вечером». Это писал мужчина. А между тем ведь пришли же эти дамы, а они, должно быть, очень знатные особы! Подписи нет… У кого же в гербе девять золотых ромбов? О, — воскликнула она, — да я совсем с ума сошла! Роганы, конечно! Да, я писала господину де Гемене и господину де Рогану; один из них мне отвечает, очень просто… Но герб не разделен на четыре части: письмо это от кардинала. А, кардинал де Роган, дамский любезник, волокита и честолюбец! Он придет к госпоже де Ламотт, если она откроет свои двери! Хорошо; он может быть спокоен: двери будут ему открыты… А когда? Завтра вечером.

Она задумалась.

— Даму-благотворительницу, дающую сто луидоров, можно принять на чердаке; ее ноги могут стынуть на моем холодном полу; она может мучиться на моих стульях, жестких, как решетка святого Лаврентия, только без огня. Но князь Церкви, будуарный завсегдатай, победитель сердец! Нет, нет… Нищая, которую боится навестить такой священник, должна быть окружена еще большей роскошью, чем иные богачи. Да, завтра, госпожа Клотильда, — сказала она, повернувшись к своей служанке, только что приготовившей ее постель, — не забудьте разбудить меня пораньше.

И графиня, желая на свободе отдаться своим мыслям, сделала старухе знак оставить ее одну.

Госпожа Клотильда раздула огонь, который был прикрыт золой для того, чтобы придать помещению более убогий и жалкий вид, закрыла дверь и удалилась в маленькую каморку, где она спала.

Жанна де Валуа, вместо того чтобы спать, всю ночь строила разные планы. Она делала какие-то заметки карандашом при свете ночника, а затем, обдумав во всех подробностях свой завтрашний день, часам к трем ночи забылась сном, от которого, согласно полученному приказанию, ее разбудила на рассвете г-жа Клотильда, спавшая не больше своей хозяйки.