Когда полученные результаты достигли своего апогея, графиня едва могла удержаться, чтобы не выхватить из руки Калиостро флакон жизни. Но в эту минуту Таверне уже старился быстрее, чем раньше молодел…

— Увы, — печально заметила графиня, — я вижу, что это одни пустые химеры. Чудесное действие этого таинственного эликсира продолжалось только тридцать пять минут.

— Из чего следует, — заметил граф де Хага, — что надо выпить целую реку этой жидкости, чтобы обрести молодость и сохранить ее в течение двух лет.

Все засмеялись.

— Нет, — возразил Кондорсе, — расчет произвести нетрудно. Если тридцати пяти капель хватает на тридцать пять минут, то тому, кто пожелает сохранить молодость в продолжение года, потребуется всего-навсего выпить три миллиона сто пятьдесят три тысячи шесть капель.

— Да это целое наводнение! — воскликнул Лаперуз.

— А между тем, сударь, со мной было несколько иначе, так как, для того чтобы остановить на десять лет течение времени, мне хватило маленькой, вчетверо больше вашего флакона бутылочки, данной мне вашим другом, Джузеппе Бальзамо, — сказала графиня.

— Совершенно верно, сударыня, и вы одна, кто понял это таинственное явление. Человеку состарившемуся, и сильно состарившемуся, нужно значительное количество этого эликсира для того, чтобы увидеть немедленное и могущественное его действие. Но женщине тридцатилетней, как вы, сударыня, или сорокалетнему мужчине, каковым был я, когда мы начали пить эликсир жизни, такой женщине и такому мужчине, еще полным жизни и молодости, нужно выпивать только по десяти капель этого напитка в каждый из периодов упадка, и благодаря этим десяти каплям тот или та, кто будет их выпивать, навеки сохранят молодость и будут жить дальше такими же привлекательными и энергичными.

— Что вы называете периодами упадка? — спросил граф де Хага.

— Естественные периоды в жизни человека, господин граф. По законам природы силы человека развиваются до тридцати пяти лет. По достижении этого возраста человек остается в одном и том же состоянии до сорока лет, а с этого момента начинается его упадок, постепенный ход которого до пятидесяти лет малозаметен. А затем эти периоды все более сближаются и чаще следуют друг за другом до дня смерти. В эпоху цивилизации, когда тело человека скорее изнашивается от разных излишеств, забот и болезней, развитие сил кончается в тридцать лет, а упадок их начинается с тридцати пяти. Следовательно, как живущим на лоне природы, так и жителям городов нужно захватить организм как раз в тот промежуток времени, пока он находится в состоянии покоя и неизменяемости, с той целью, чтобы помешать ему вступить в период упадка, когда настанет положенный час. Тот, кто, подобно мне, знаком с таинственным свойством этого эликсира, сумеет приготовиться к этому нападению, искусно отразить его и помешает природе начать процесс разрушения нашего организма, тот будет жить так, как я: вечно молодым или, по крайней мере, достаточно молодым для того, чтобы проделывать все, что требуется от нас на этом свете.

— Но, Боже мой, почему же, господин де Калиостро, — воскликнула графиня, — вы в таком случае не выбрали для себя двадцатилетний возраст вместо сорокалетнего, раз в ваших руках был выбор?

— Оттого, госпожа графиня, — сказал с улыбкой Калиостро, — что мне больше нравится быть вечно сорокалетним, чем недоразвившимся двадцатилетним юношей.

— О-о! — произнесла графиня.

— Конечно, сударыня, — продолжал Калиостро, — в двадцать лет человек нравится тридцатилетним женщинам, а в сорок он повелевает двадцатилетними женщинами и шестидесятилетними мужчинами.

— Я сдаюсь, сударь, — сказала графиня. — Разве можно спорить, имея перед глазами живое доказательство?

— В таком случае, — жалобно заметил Таверне, — я осужден: я взялся за омоложение слишком поздно.

— Господин де Ришелье был ловчее вас, — наивно сказал г-н Лаперуз со свойственной морякам прямотой, — я слышал, что у маршала есть один рецепт…

— Это женщины распространили такой слух, — заметил со смехом граф де Хага.

— А разве это может служить основанием для того, чтобы не верить ему, герцог? — спросила г-жа Дюбарри.

Старый маршал, никогда не красневший, залился румянцем и тут же сказал:

— А хотите знать, господа, что это за рецепт?

— Конечно, хотим.

— Весь рецепт заключается в том, чтобы беречь свои силы.

— О-о! — раздались голоса.

— Только в этом одном, — продолжал маршал.

— Я стала бы оспаривать достоинство этого средства, — заметила графиня, — если бы не видела только что действие рецепта господина де Калиостро. Поэтому держитесь, господин волшебник, я еще не покончила со своими вопросами.

— Я к вашим услугам, сударыня.

— Вы сказали, что вам было сорок лет, когда вы впервые стали употреблять этот жизненный эликсир?

— Да, сударыня.

— И что с того времени, то есть со времени осады Трои…

— Несколько ранее, сударыня…

— Вам всего сорок лет?

— Как видите.

— Но в таком случае, сударь, — заметил Кондорсе, — вы нам доказываете больше, чем содержит в себе ваша теорема…

— Что же именно я доказываю, маркиз?

— Вы доказываете нам на своем примере не только неувядающую молодость, но и вечное сохранение жизни. Ведь если вам со времени осады Трои всего сорок лет, значит, вы никогда не умирали?

— Совершенная правда, господин маркиз, я не умирал, смиренно сознаюсь в этом.

— А между тем вы ведь не столь неуязвимы, как Ахилл? Да и сам Ахилл-то, собственно, не был неуязвим, так как Парис убил его, всадив ему стрелу в пятку.

— Нет, я не обладаю неуязвимостью, к моему сожалению, — подтвердил Калиостро.

— Так что вы можете быть убитым, умереть насильственной смертью?

— Увы, да, могу.

— Каким же образом вы смогли избежать всяких случайностей в продолжение трех с половиной тысяч лет?

— Счастье, господин граф… Прошу вас немного проследить за моими объяснениями.

— Слежу.

— Да, да! Следим, — повторили все присутствующие.

И, высказывая признаки несомненного интереса, все облокотились на стол и приготовились слушать.

Голос Калиостро нарушил молчание.

— Какое первое условие для жизни? — спросил он, разводя легко и грациозно свои красивые белые руки с пальцами, унизанными перстнями, между которыми кольцо Клеопатры сияло, как Полярная звезда. — Здоровье, не правда ли?

— Конечно, — отвечали все в один голос.

— А условие для здоровья — это…

— …известный режим, — заметил граф де Хага.

— Вы правы, господин граф, определенный жизненный режим дает здоровье. Так почему бы этим каплям моего эликсира не быть самым лучшим режимом, какой возможен?

— Кто это знает?

— Вы, граф.

— Да, конечно, но…

— Но никакого другого… — начала г-жа Дюбарри.

— Об этом вопросе, сударыня, мы поговорим потом. Итак, я постоянно держался режима моих капель, и так как они представляют осуществление вечной мечты людей всех времен, так как они и есть именно то, что древние искали под именем воды юности, а современные люди — под именем эликсира жизни, то я и сохранял неизменной молодость, значит, здоровье и, следовательно, жизнь. Это ясно.

— Но ведь все изнашивается, граф, и самое прекрасное тело тоже.

— И тело Париса, как и тело Вулкана, — заметила графиня. — Вы, верно, знавали Париса, господин де Калиостро?

— Очень хорошо, сударыня: это был весьма красивый малый, но, в общем, он вовсе не заслуживал всего того, что о нем говорит Гомер и что о нем думают женщины. К тому же он был рыжий.

— Рыжий! Ах, какой ужас! — воскликнула графиня.

— К несчастью, — заметил Калиостро, — Елена была другого мнения, графиня. Но вернемся к нашему эликсиру.

— Да, да, — послышалось со всех сторон.

— Итак, вы полагаете, господин де Таверне, что все изнашивается? Пусть будет так. Но вам известно также, что в природе все возрождается, обновляется или восстанавливается, — называйте, как хотите. Знаменитый нож святого Губерта, видевший смену стольких своих лезвий и рукояток, может служить хорошим примером для только что сказанного мной, так как, невзирая ни на что, он все же оставался ножом святого Губерта. Вино, хранимое в погребах хайдельбергских монахов, остается все тем же, хотя в громадную бочку вливается каждый год новое — последнего сбора винограда. Благодаря этому-то вино хайдельбергских монахов прозрачно, имеет остроту и букет, между тем как вино, запечатанное Опимием и мною в глиняные амфоры, обратилось через сто лет, когда я хотел попробовать его, в густую грязь, которую еще можно было, пожалуй есть, но пить — совершенно невозможно.