Что делать, мой ангел, мы стали спокойней, мы стали смиренней.

За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.

И вот наступает то странное время иных измерений,

где прежние мерки уже не годятся - они не про нас.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить и вновь перевесить

и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.

Но ты уже знаешь как мало успеешь за год или десять,

и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.

Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,

на миг удивившись почти незаметному их рубежу.

Но ты уже знаешь, о, как это горестно - быть несудимым,

и ты понимаешь при этом, как сладостно - о, не сужу.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить, и вновь перемерить

И вывести формулу, коей доступны дела и слова.

Но можешь проверить гармонию алгеброй и не поверить

свидетельству формул ах, милая, алгебра, ты не права.

Ты можешь беседовать с тенью Шекспира и собственной тенью.

Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.

Но ты уже знаешь, какие потери ведут к обретенью,

и ты понимаешь, какая удача в иной из потерь.

А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,

и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.

И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,

о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.

Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.

Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.

И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,

как вечный огонь над бессмертной и юной душой соловья.

      Юрий Левитанский. "День такой-то". Москва, "Художественная литература", 1976.

И убивали, и ранили

пули, что были в нас посланы.

Были мы в юности ранними,

стали от этого поздними.

Вот и живу теперь - поздний.

Лист раскрывается - поздний.

Свет разгорается - поздний.

Снег осыпается - поздний.

Снег меня будит ночами.

Войны снятся мне ночами.

Как я их скину со счета?

Две у меня за плечами.

Были ранения ранние.

Было призвание раннее.

Трудно давалось прозрение.

Поздно приходит признание.

Я все нежней и осознанней

это люблю поколение.

Жестокое это каление.

Светлое это горение.

Сколько по свету кружили

Вплоть до победы - служили.

После победы - служили.

Лучших стихов не сложили.

Вот и живу теперь - поздний.

Лист раскрывается - поздний.

Свет разгорается - поздний.

Снег осыпается - поздний.

Лист мой по ветру не вьется

крепкий, уже не сорвется.

Свет мой спокойно струится

ветра уже не боится.

Снег мой растет, нарастает

поздний, уже не растает.

      60 лет советской поэзии. Собрание стихов в четырех томах. Москва, "Художественная Литература", 1977.

- Что происходит на свете? - А просто зима.

- Просто зима, полагаете вы? - Полагаю.

Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю

В ваши уснувшие ранней порою дома.

- Что же за всем этим будет? - А будет январь.

- Будет январь,вы считаете? - Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,

Этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

- Чем же все это окончится? - Будет апрель.

- Будет апрель, вы уверены? - Да, я уверен.

Я уже слышал, и слух этот мною проверен,

Будто бы в роще сегодня звенела свирель.

- Что же из этого следует? - Следует жить!

Шить сарафаны и легкие платья из ситца.

- Вы полагаете, все это будет носиться?

- Я полагаю,что все это следует шить!

Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,

Недолговечны ее кабала и опала.

Так разрешите же в честь новогоднего бала

Руку на танец, сударыня, вам предложить.

Месяц - серебряный шар со свечою внутри,

И карнавальные маски - по кругу, по кругу.

Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,

И - раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!

      Сергей Никитин. Времена не выбирают. Москва, "Аргус", 1994.

Всего и надо, что вглядеться,- боже мой,

Всего и дела, что внимательно вглядеться,

И не уйдешь, и некуда уже не деться

От этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться,- боже мой,

Всего и дела, что помедлить над строкою

Не пролистнуть нетерпеливою рукою,

А задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени строки.

И все ж строка - она со временем прочтется,

И перечтется много раз и ей зачтется,

И все, что было с ней, останется при ней.

Но вот глаза - они уходят навсегда,

Как некий мир, который так и не открыли,

Как некий Рим, который так и не отрыли,

И не отрыть уже, и в этом вся беда.

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,

За то, что суетно так жили, так спешили,

Что и не знаете, чего себя лишили,

И не узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.

Вначале слово безраздельно мной владело.

А дело было после, после было дело,

И в этом дело все, и в этом вся печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел

Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,

Каких сокровищ под ногами не заметил,

Каких созвездий в небесах не разглядел!

      Москва: Художественная литература, 1977. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Вот приходит замысел рисунка.

Поединок сердца и рассудка.

Иногда рассудок побеждает:

он довольно трезво рассуждает,

здравые высказывает мысли

ну, и побеждает в этом смысле...

Сердце бьется, сердце не сдается,

ибо сердце сердцем остается.

Пусть оно почаще побеждает!

Это как-то больше убеждает.

      Юрий Левитанский. Стороны света. Москва: Советский писатель, 1959.

Здесь обычай древний не нарушат.

В деревянный ставень постучи

чай заварят, валенки просушат,

теплых щей достанут из печи.

В этих избах, в этой снежной шири,

белыми морозами дыша,

издавна живет она Сибири

щедро хлебосольная душа.