Понемногу появляются читатели. Варя садится на выдачу. Вот скрипнула дверь. Никто не обратил на это внимания, а Варя вздрогнула. Но напрасно. Не кончилось ее ожидание. Вошел бригадир. Обычно он и в конторе, и на полях в полинялой стеганке защитного цвета, а в библиотеку пришел в новом пальто и в новых бурках. Ивану Леонтичу это приятно. Бригадир просит подобрать литературу для доярок, небольшую библиотечку для красного уголка. Конечно, Иван Леонтич подберет, что нужно, сложит в стопочку и всунет между книг бумажку с надписью, чтоб практикантки не спутали. Сам-то он никогда не ошибается. Иногда не может вспомнить, обедал или нет, но что касается книг, — тут память у него безупречная. Он не только точно помнит все книги и где какая стоит, но и какую кто взял читать. Вот, к примеру, у Вари на столе «Повесть о Тобольском воеводстве». Первым ее прочел сам Иван Леонтич, затем Пастухова, потом взял тракторист Мукашкин. Он-то и надорвал тридцать девятую — сороковую страницы, за что Иван Леонтич сделал ему строгое предупреждение.

Бригадир просит записать ему последний номер «Октября», прощается и уходит. Варя снова поглядывает на дверь. Снова слышно, как тихо шелестят страницы. Звук уютный, привычный, Иван Леонтич потихоньку погружается в дремоту.

Внезапно распахивается дверь и вместе со струей холодного воздуха появляется зоотехник Лихачев. Он отдувается и, сдернув шапку, отряхивает ее от снега.

— Здоровеньки булы! — звучит-гремит сочный уверенный голос. Молодое лицо его улыбается. — Ну и буранчик!

Света Пастухова отрывает глаза от «Крокодила» и смотрит на него строго и недовольно. К чему этот шум и гам? Неужели не понимает, куда пришел?

Лихачев наваливается грудью на первый попавшийся столик и открывает «Огонек». Но пришел он сюда не для чтения. Ему нужно поговорить с Юлькой, сказать всего несколько слов. Может, она сама подойдет к нему? Но Юлька его не замечает. Низко склонив голову, она красит заголовок стенгазеты. Лихачев подсаживается к ней.

— Это что? Стенгазета?

Ему кажется, что он говорит тихо, но у него такой басище, что голос его слышен во всех уголках библиотеки.

— Нет, телега, — отвечает Юлька сердито. — И, пожалуйста, не толкайте столик.

Мальчишкой я кино любил, как и все в детстве. Бывало, привезут передвижку, так не рассуждал, хороший фильм или дрянь, — мчался смотреть. И все нравилось, хотя, как теперь понимаю, много чепухи было. Пата и Поташона помню, Бестера Китона, Монти Бенкса… А с возрастом все меньше хороших картин встречаю. Мне ведь надо, чтоб забыть, кто я есть и кто вокруг меня, и полностью в другую жизнь войти, а это не так просто в шестьдесят лет. Если чуть неправда — уже не увлекает. Потому теперь редко-редко в кино попадаю. А вчера и вовсе не думал, как пришел вечером Гошка, стал Варю в кино сманивать. Ей бы у меня отпроситься да убежать, а она вдруг мне предлагает идти с ними. Дескать, сегодня последний сеанс. Клуб окончательно разломают, целый год никакого кино не увидим.

Зачем я ей понадобился, понять невозможно. Посмотрел я на Георгия — в лице его мало удовольствия, даже отвернулся. «А вот назло и пойду», — решил я. Юльку на выдаче оставил и примкнул к культпоходу.

Около библиотеки сугроб прегромадный надуло. Через него, как через хребет горный, перебрались — и к клубу. Здесь уже, как после землетрясения, — ни пристройки моей, ни фойе. Все поразломано.

Как ни торопились, опоздали. Кое-как пробрались на свои места, уселись. На экране девица в черных очках и парень довольно-таки растрепанный. Начала мы не видели, но девица, как я понял, шпионка. Однако понял неверно. Впереди, как назло, Асаня попался. У него милая манера объяснять все, что на экране происходит, как будто кругом сплошь дураки, а он один умник.

— Вот сейчас, — говорит, — самый момент. Она ему адрес неправильный сообщит…

Слушать не к чему, а слушаешь. Я не выдержал, Асаню по затылку шлепнул:

— Уймись!

Он вскочил, хотел было от такой фамильярности в ярость прийти, но узнал меня и притих.

На экране, меж тем, события шли своим чередом, и я уже собирался незаметно вздремнуть. Голову склонил и вижу: к Вариной руке тихонько так Гошкина рука подкрадывается. Подкралась, легонько дотронулась, словно спрашивает: «Можно?».

Ничего не было сказано в ответ, но и возражений со стороны Вариной руки не последовало. Некоторое время обе руки в неподвижном содружестве пребывали, затем смотрю, Гошкина Варину начинает осторожно поглаживать. И опять никакого возражения. Лица обоих к экрану обращены и голубым светом светятся, и посмотреть на них — можно подумать, что заняты всецело сюжетом, а у них самих, оказывается, другой сюжет развивается.

Сначала он ее правой ласкал, затем и левая сюда подоспела. И смотрю, не только он, но и она тем же делом увлекается… Неужели, размышляю, для этих рукопожатий обязательно в кино идти надо было?

И тут меня поразило мое собственное волнение. То ли молодость вспомнилась, то ли еще что… Вовсе и не подозревал, что душа моя трепетать может. Считал, что к старческой мудрости приближаюсь, а оказывается, мальчишка безусый во мне сидит…

Очнулся от своих мыслей, глянул — ни Гошки, ни Вари. Куда они исчезли? Чудо, да и только. Незаметно испарились. Я даже рукой по стульям пошарил, будто они, вроде очков могли куда-то завалиться. И когда убедился, что их и правда нет, так скучно стало, что скучней некуда. Встал и ушел. Под звезды, на ветер. Небо уже расчистилось окончательно, и луна взошла, широкая такая, совсем есенинская. И увидел я с крыльца на равнине две тени. Идут, бог весть куда, и море им по колено, снежное море в данном случае… Меня ветер начал шатать и бить, и нечем мне было от него защищаться. Потом я речь сам для себя произнес, что все идет как надо, как шло тысячу лет назад — молодому дай молодое. На этом мир стоит…

В таком настроении прибрел домой. Лет тридцать обходился без настроений, считая их ненужной роскошью, а тут подцепил, как грипп.

А потом ждал Гошку и в окно смотрел. А его не было и не было. Явился только в час. А зачем я его, спрашивается, ждал? Ничего я его не спросил, и он мне ничего не сказал.

Дорога вела в лес. Небо очищалось от туч, и белая луна то показывалась, то скрывалась. Ветер не метался, а дул ровно и сильно. Варя приостановилась.

— Послушай, как лес шумит. Давай не ходить дальше?

— Ты боишься?

— Немного.

Он обнял ее за плечи.

— Чего же бояться? Вот идет моя линия.

Варя подняла глаза и увидела тонкие провода, уходящие вдаль. Она засмеялась и рассказала, как они из райцентра никак не могли дозвониться до Тихой Берестянки. Слушали арию Мефистофеля, затем лекцию о конском навозе.

— Я тогда еще не работал, — пояснил Георгий.

— А как вы узнаете, где повреждение?

— Это муторное дело — приходится идти на лыжах вдоль линии.

Варя провалилась в снежный сугроб. Стоя на одной ноге и держась за Георгия, вытряхнула из валенка снег.

Когда шли обратно, Варя молчала.

— О чем ты думаешь? — спросил Георгий.

— О Маше.

— Что ты можешь о ней думать? Ты ее не знаешь.

— Она любит тебя…

— Нисколько. Просто ей пора выйти замуж.

— А ты?

— Мне не нужен никто.

— Так-таки и никто?

Помолчали. Потом Георгий сказал:

— А знаешь, что у нас с тобой хорошо? То, что мы с тобой оба свободны. Сейчас хорошо, и ладно. А потом расстанемся. И ничего друг другу не навязываем. Придет время — ты полюбишь кого-нибудь и выйдешь замуж. И будешь счастлива с ним. А все-таки вспомнишь иногда, что был на свете Гошка Бережной?

— Вспомню.

— Мне очень хочется, чтобы тебе достался хороший парень. И чтоб он тебя любил без всякого обмана, по-настоящему. Только смотри, не будь глупенькой. Есть парни, которые смотрят на девчат знаешь как? А мне хочется, чтобы у тебя сложилось все по-хорошему.