— Почему ты не возьмешь себе жену? — спросил меня вдруг Хорьковый Хвост как-то вечером, когда Говорит с Бизоном и я сидели и курили с ним у него в палатке.

— Да, — поддержал его мой второй друг, — почему? Ты имеешь на это право, так как на твоем счету есть победа, даже две. Ты убил индейца кри и захватил у кри лошадь в сражении близ Хэри-Кэп.

— Лошадь я захватил, — отвечал я, — и очень хорошую. Но ты ошибаешься насчет индейца кри. Ты ведь помнишь, что он скрылся, убежал в сосны на Хэри-Кэп.

— Да я не о нем говорю, — сказал Говорит с Бизоном. — Мы все знаем, что он ускользнул; я говорю об одном из тех, кто упал вначале, когда мы все стали в них стрелять: высокий такой, в шапке из барсучьей шкуры, вот его ты убил. Я видел пулевую рану на его теле. Ни одна пуля из наших ружей не могла оставить такое маленькое отверстие.

Это было для меня ново. Я хорошо помнил, что несколько раз стрелял именно в этого воина, но никогда не думал, что моя пуля его настигла. Я не знал, радоваться ли мне или огорчаться по этому поводу, но наконец решил, что лучше радоваться, так как он убил бы меня, если бы только смог. Я обдумывал этот вопрос, вспоминая мельчайшие события того памятного дня, но хозяин палатки нарушил мою задумчивость:

— Я спрашиваю, почему ты не возьмешь себе жену? Ответь.

— Да за меня никто не пойдет, — ответил я. — Разве этого недостаточно?

— Кьяй-йо! — воскликнула мадам Хорьковый Хвост, прикрыв рот ладонью — так черноногие выражают удивление или изумление. — Кьяй-йо! Что за довод! Я хорошо знаю, что нет девушки в лагере, которая не хотела бы стать его женой. Да не будь этого лентяя, — при этом она ласково стиснула руку Хорькового Хвоста, — если бы он куда-нибудь уехал и больше не вернулся, я добилась бы своего — уговорила тебя взять меня. Я бы ходила за тобой следом, пока ты не согласился.

— Макаканисци! — воскликнул я. Это легкомысленное разговорное словцо выражает сомнение в правдивости собеседника.

— Сам ты макаканисци, — возразила она. — Как ты думаешь, почему тебя приглашают на все эти ассинибойнские танцы, где девушки разодеты в свои лучшие платья и стараются накрыть тебя своими плащами? Почему, по-твоему, они надевают все самое лучшее и ходят на торговый пункт со своими матерями или родственницами по всякому поводу? Не знаешь? Так я тебе скажу: каждая ходит в надежде, что ты обратишь на нее внимание и пошлешь к ее родителям своего друга сделать от твоего имени предложение.

— Это правда, — сказал Хорьковый Хвост.

— Да, правда, — подтвердили Говорит с Бизоном и его жена.

Я рассмеялся, пожалуй, немного деланно и переменил тему разговора, начав расспрашивать, куда направляется военный отряд, выход которого намечался на завтра. Тем не менее я много думал об этом разговоре. Всю долгую зиму я чувствовал некоторую зависть к моим добрым друзьям Ягоде и Гнедому Коню, которые были, по-видимому, так счастливы со своими женами. Ни одного сердитого слова, всегда добрая дружба и явная любовь друг к другу. Видя все это, я не раз говорил самому себе: «Нехорошо мужчине быть одному». Кажется, это цитата из библии, или нет — из Шекспира? Во всяком случае, это правда. У черноногих есть почти такое же изречение: «Мат-а-кви тэм-эн-и-ни-по-ке-ми-о-син» — «нет счастья без женщины».

После этого вечера я стал внимательнее присматриваться к разным девушкам, которых встречал в лагере или на торговом пункте, и говорил себе: «Интересно, какая бы из нее вышла жена? Аккуратна ли она, хороший ли у нее нрав, добродетельна ли она?» Но я все время помнил, что не имею права взять себе жену из этих девушек. Я не собирался оставаться долго на Западе. Моя семья никогда не простила бы мне брак с одной из них. Родные мои принадлежали к старому гордому пуританскому роду; я представлял себе, как они в ужасе всплеснут руками при одном намеке на такой брак.

Читатель заметил, что до сих пор я в своем рассказе часто заменял слово «жена» словом «женщина». Белый житель прерии всегда говорил о своей половине «моя женщина». Так говорили и черноногие: «Нет-о-ке-ман» — «моя женщина». Никто из белых жителей прерии не вступал в законный брак, разве что считать законным браком индейский способ брать себе жену, давая за нее выкуп из стольких-то лошадей или товарами. Во-первых, во всей стране не было никого, кто мог бы совершить венчание, если не считать случайных бродячих священников-иезуитов. А потом, белым жителям прерии, почти всем без исключения, было наплевать на отношение закона к этому делу. Закона не было. Они не были также верующими: веления церкви ничего для них не значили. Они брали себе индианок; если женщина оказывалась хорошей и верной — то, значит, все в порядке; если нет — они расставались. При этом ни на секунду не задумывались о возможных осложнениях и возлагаемых на себя обязанностях. Их символ веры был прост: «Ешь, пей и веселись — сегодня мы живы, а завтра помрем».

«Нет, — говорил я себе много раз, — нет, так не годится. Охоться, ходи на войну, делай что угодно, но не бери себе жены и осенью возвращайся к своим». Такую линию поведения я себе наметил, и хотел ее держаться. Но…

Как-то утром Женщина Кроу и я сидели под тенью навеса, устроенного ею из двух волокуш и нескольких бизоньих шкур. Как обычно, она была занята вышиванием мокасин разноцветными иглами иглошерста, а я основательной чисткой своего ружья перед охотой на антилоп. Мимо нас прошли две женщины, направляясь в лавку с тремя или четырьмя бизоньими шкурами, одна из них девушка лет шестнадцати или семнадцати, не то чтобы красивая, но славненькая, довольно высокая и хорошо сложенная. У нее были красивые большие, ласковые и выразительные глаза, превосходные белые ровные зубы и густые волосы, заплетенные в косы, спускавшиеся почти до земли, В ней было что-то очень привлекательное.

— Кто это? — спросил я у Женщины Кроу. — Кто эта девушка?

— Ты не знаешь ее? Она часто здесь бывает — это двоюродная сестра жены Ягоды.

Я отправился на охоту, но она оказалась не очень интересной. Все время мне вспоминалась эта двоюродная сестра. Вечером я поговорил о ней с Ягодой. Он сказал, что отец ее умер, мать ее была знахаркой и славилась непреклонной честностью и добротой.

— Хочу взять к себе эту девушку, — сказал я, — что ты об этом думаешь?

— Посмотрим, — ответил Ягода, — я поговорю со своей старухой.

Прошло несколько дней, и никто из нас не упоминал об этом деле. Потом как-то днем миссис Ягода сказала мне, что я могу взять к себе эту девушку, если только обещаю всегда хорошо с ней обращаться и быть с ней ласковым. Я охотно согласился.

— Отлично, — сказала миссис Ягода, — пойди в лавку и выбери шаль, материал на платье, белый муслин, — постой, не надо, я сама выберу все что нужно и сошью ей несколько платьев, как у белых женщин, вроде моих.

— Подожди! — воскликнул я. — Что я должен уплатить? Сколько лошадей или что там требуется?

— Мать ее говорит, что никакого выкупа не нужно, что ты только должен сдержать свое обещание хорошо обращаться с ее дочерью.

Ничего не требовать в виде выкупа за дочь — было совсем не в обычае. Как правило, родителям посылали много лошадей, иногда полсотни и даже больше. Иногда отец требовал столько-то лошадей; если количество не указывалось то жених давал сколько мог. Нередко также бывало, что отец девушки предлагал какому-нибудь многообещающему юноше, хорошему охотнику и смелому участнику набегов стать его зятем. В таком случае лошадей давал отец девушки, а иногда давал в приданое даже палатку и домашнюю обстановку.

Итак, мне отдали девушку. Мы оба чувствовали себя неловко, когда однажды вечером — мы ужинали — она пришла к нам со спущенной на лицо шалью. Гнедой Конь и его жена были у нас; вместе с Ягодой и его мадам они стали изводить нас своими шутками, пока мать Ягоды не положила этому конец. Мы долгое время испытывали смущение друг перед другом, особенно она. «Да» и «нет», — вот почти все, чего я мог от нее добиться. Но комната моя претерпела чудесное превращение. Все было в полном порядке и совершенно чисто, — одежда моя была хорошо выстирана, а мои «талисманы» каждый день аккуратно вынимались и развешивались на треножнике. Я купил себе перед этим военный головной убор, щит и разные другие предметы, считаемые у черноногих священными, и никому не говорил, что не верю в их святость. Я требовал, чтобы с этими вещами обращались с должной торжественностью и полагающимися церемониями.