— Ну что ж, — сказал наш друг, — раз так, то мне нет нужды ехать на охоту. Я куплю мяса у них, когда они вернутся.

Я подумал, что мой маленький план в конце концов провалится, но Нэтаки пришла на помощь, как только я сказал ей, что Эштон решил сделать.

— Скажи ему, — заявила она, — я никогда не думала, что он хочет опозорить наш дом. Если он купит мясо, весь лагерь будет смеяться и издеваться надо мной, говорить, что у меня муж бездельник, не может даже настрелять дичи, чтобы снабдить мясом свой дом. Другу приходится покупать мясо, чтобы все они не голодали.

Услышав это, Эштон тотчас же вскочил на ноги.

— Где моя лошадь? — спросил он. — Если они так смотрят на это, то я, конечно, должен отправиться на охоту. Пошлите за лошадью.

Я проводил его и моего друга Хорьковый Хвост, посоветовав ему сделать большой крюк, чтобы на это потребовался целый день. И действительно, день охоты получился у них долгий; вернулись они после захода солнца. Я также попросил индейца потерять пистоны — в таком месте, где он без труда снова найдет их. Эштону пришлось стрелять дичь самому, и они привезли очень много мяса. Эштон очень устал, ему хотелось есть и пить, и в этот вечер, вместо того чтобы курить без конца, он только один раз набил трубку после ужина и лег спать. С этого дня в течение некоторого периода ему пришлось взять на себя всю охоту. Я то болел, то ушибал ногу, то у меня пропадала лошадь — выезжать на охоту я не мог. И просто поразительно, сколько у нас уходило мяса: Нэтаки каждый день уносила его целые груды в раздавала в лагере нуждающимся, вдовам и другим, у кого некому было охотиться. Но я не сидел в лагере. Как только Эштон и его товарищи по охоте Хорьковый Хвост или кто-нибудь другой уезжали, я уходил по ягоды вместе с Женщинами или же седлал с Нэтаки лошадей и отправился с ней на прогулку куда-нибудь в сторону, противоположную той, куда отправились охотники. Но хотя теперь у Эштона было много дела, он, как мне казалось, не становился веселее. Все же положение изменилось к лучшему, так как у него оставалось меньше времени раздумывать: обычно в восемь или девять часов он уже крепко спал.

Дважды лагерь переходил на новые места, оба раза на несколько миль ниже по течению реки. Сезон ягод почти прошел, и женщины начали поговаривать о возвращении в Форт-Бентон; они уже собрали и насушили достаточно ягод. Мы находились в отъезде почти шесть недель, и я тоже собирался вернуться, так как был уверен, что Ягода уже там и ждет нас. В один из вечеров мы обсудили положение и решили отправиться домой через день. Было ли предопределено судьбой, чтобы я утром перед нашим отправлением послал Эштона в последний раз на охоту? Если бы я этого не сделал… но я послал его. Со временем вы узнаете, к чему это привело. Он мог бы и не ехать на охоту, у нас было вдоволь мяса. Я послал его и этим изменил все течение его жизни. Останься он в то утро в лагере, он, может быть жил бы и поныне. Оглядываясь назад, я не знаю, винить себя или нет.

Эштон и Хорьковый Хвост уехали. Женщины начали укладываться; вытащили сыромятные кожаные сумки и стали наполнять их запасами ягод и сушеного мяса. Около полудня, когда я как раз сделал знак Нэтаки, что хочу есть, вдруг на северном склоне долины появились мчавшиеся вниз к нам верховые. Весь лагерь возбужденно загудел. Один-два всадника размахивали плащами, подавая знак «враги». Мужчины и юноши схватили уздечки и бросились бегом за лошадьми. Маленькая группа конных спустилась в лагерь и через несколько секунд ко мне подъехал Эштон. Впереди него на седле сидела девушка, которую он бросил на протянутые к нему руки Нэтаки. Эштон был страшно взволнован, темные глаза его прямо сияли. Он повторял раз за разом:

— Трусы! Ах, какие трусы! Но двоих я убил, свалил двоих.

Девушка плакала и причитала:

— Моя мать, мой отец, — повторяла она все время, — оба умерли, оба убиты.

В лагере поднялась суматоха. Мужчины седлали лошадей орали, чтобы им подали оружие, садились и выезжали в прерию. Поток всадников все усиливался. Эштон слез с лошади и я увидел, что на левой ноге штаны его промокли от крови. Он вошел хромая в палатку, я последовал за ним и раздел его. Как раз пониже верхнего сустава бедра зияла длинная открытая борозда, прорезанная пулей.

«Вот как было дело, — рассказывал он мне, в то время как я промывал и перевязывал рану. — Мы с Хорьковым Хвостом в двух или трех милях от лагеря нагнали группу охотников и дальше поехали вместе с ними. С несколькими из них ехали их жены, я полагаю для того, чтобы помочь освежевать туши, и уложить мясо убитых животных. Немного позже мы увидели хорошее стадо бизонов, приблизились к ним и устроили погоню, во время которой наш отряд убил штук двадцать животных. Мы разделывали туши, когда бог знает откуда появилось человек пятьдесят всадников и начали в нас стрелять. Нас было всего семь или восемь человек, недостаточно сильный отряд, чтобы отразить нападение, но мы несколько сдерживали врага, пока женщины садились на своих лошадей, а потом все бросились домой — то есть все, кроме двух-трех мужчин и одной женщины, убитых первыми выстрелами. Я убил одного из врагов перед тем, как сел на лошадь, и еще одного немного позже. И очень рад, что убил; я хотел бы убить их всех.

Они преследовали нас довольно долго, примерно на протяжении двух миль, но нам в конце концов удалось их остановить или, может быть, они решили, что лучше не рисковать приближаться к нашему лагерю. Один из них меня поцарапал. Ну, ему уже больше не стрелять. Я в него попал. Он плюхнулся на землю. Девушка? Они подстрелили ее лошадь, но я успел подхватить ее и посадил к себе. После того я уже не мог пользоваться ружьем, не то я бы показал результаты получше. Вот что я вам скажу — если бы не эти несчастные оскальпированные трупы, валяющиеся там в прерии, я бы сказал, что получил огромное удовольствие».

Из-за того что нога у Эштона плохо сгибалась и болела, мы на несколько дней отложили отъезд из лагеря. Один из пикуни, раненный в стычке, умер ночью. Напавший на охотников отряд оказался ассинибойнским; он потерял в общем семь человек; пикуни, преследовавшие ассинибойнов из нашего лагеря, настигли и убили еще двоих отставших.

Нэтаки стала покровительницей и опекуншей сироты. У девочки были две тетки, сестры убитой матери, но они вышли замуж за черноногих и жили далеко на севере. В лагере пикуни у нее не осталось никаких родственников. Девочке

— робкой, тихой, тоненькой — было тринадцать или четырнадцать лет. Сейчас она держалась еще тише, чей обычно, не разговаривала ни с кем, только отвечала на все вопросы и большую часть времени потихоньку плакала. Женщина Кроу подарила ей шаль.

Когда девочка вышла одетая в чистое ситцевое платье с аккуратно заплетенными и перевязанными темно-красной лентой волосами, она понравилась даже Эштону с его изысканным вкусом.

— Очень славненькая девушка! — заметил он, — бедняжка! Что с ней будет?

— Ну, — напомнил я ему, — ведь это не цивилизованное общество. Ее примет радушно и будет кормить любая семья в лагере.

Так действительно и получилось. В нашу палатку приходили женщины и предлагали, чтобы девочка жила с ними Каждая говорила, что она очень дружила с ее матерью, и потому хочет, чтобы ее дом стал домом осиротевшей девочки. Нэтаки отвечала им неизменно, что девочка свободна и может уйти или остаться, и тогда сирота заявляла, что все они очень добры, но она предпочитает пока что оставаться там, где она живет сейчас.

Когда я рассказал Эштону, о чем просят посетительницы, он, видимо, удивился и признался, что немного сомневался о справедливости моего мнения о доброте и благотворительности индейцев. Он долго сидел и курил, молча о чем-то размышляя, а затем скорее в шутку, чем всерьез, попросил меня сказать девочке, что он спас ее от ассинибойнов и потому считает ее своей собственностью — он в некотором роде теперь ее отец. Но для нее это не было шуткой. Она приняла его слова очень серьезно и ответила: