ПОВТОРНЫЙ КАДР

Я НЕ ЖДУ, чтобы мне поставили памятник за открытие, не я первый это утверждаю, давно всем известно, и еще как известно: соль футбола в том, чтобы забивать голы. Мы потому и на матчи ходим, чтобы видеть, как забивают голы. И по этой же причине в воскресенье не ходим на стадион, а сидим дома, у телевизора. Чтобы увидеть в том же матче двойное число голов. Благодаря аппарату, представления не имею, как он называется; после каждого гола в левом углу экрана появляется буква «и» — конечно, от слова «повторный» — и нам снова показывают волнующий момент, когда мяч летит в сетку ворот. Я бы все отдал за такой аппарат! Он бы мне здорово помог прояснить один сложный вопрос, который без него разрешить невозможно.

Но начнем с самого начала.

Стоит осень, солнечный день, свет разливается медом и айвой, мне жарко и хорошо, как в стихотворении, которое учат в первом классе, я стою на балконе и от нечего делать прислушиваюсь к разговору двух мальчишек, которым тоже жарко и хорошо, и оттого они уселись на ступеньки крыльца.

— Знаешь, ты — друг что надо! — говорит один, и я чувствую, как он набирает в грудь воздуху, чтобы подавить волнение.

— И ты — что надо! — отвечает другой, которого обстоятельства тоже обязывают набрать в грудь воздуху, разумеется, по той же причине.

— Нет уж, не сравнивай! Разве кто-нибудь другой сделал бы для меня то, что сделал ты? Если ты не втолковал мне, что с этим законом Гаусса, я бы двойку схватил, влип бы за милую душу.

— Шутишь!. Ты бы и сам разобрался. А я без твоих цветных карандашей — мои-то братишка-дошкольник затерял — определенно бы заработал по географии двойку. Во веки веков не закончил бы карту.

— Преувеличиваешь!

— Нисколько. Я всегда говорю чистейшую правду.

— Врешь!

— То есть как это вру?

— А вот так. Разве не врал мне вчера, что придашь ко мне играть в шахматы, а сам с этой образиной Лилианой в парке гулял.

— Извиняюсь! Во-первых, Лилиана не образина, а просто Лилиана и все. А во-вторых, это ты первый соврал. Ты звал меня не в шахматы играть, а помогать вытаскивать косточки из тысячи килограммов слив, чтобы твоя мама не говорила, что ты лентяй.

— Во всяком случае, меньше тебя. Ты обвязал себе щеку, будто зубы болят, лишь бы не ходить за газетой отцу.

— А ты не держал во рту стеклянный шарик, чтобы тебя но математике не вызвали?

— А ты не кукарекал на уроке?

— Смотри-ка ты, кто говорит?! А кто из нас лампочку разбил в лаборатории?

— А кто говорил, что у него нет голоса, чтобы не оставаться на хор?

— A-а! Это ты донес…

— Нет. Это ты донес, что я лампочку разбил.

— Я не доносчик, так и знай!

— Ладно. Все ясно. С нынешнего дня я тебя знать нс хочу, мы не знакомы.

— И мне все ясно. Прощай!

— Скатертью дорожка!

Я перегнулся через балкон и увидел, как они гоголем направились один — в одну, другой — в другую сторону… но через несколько мгновений замерли, как будто каждый спросил себя: «Почему мы поссорились? Отчего рассердились? С чего начали?»

Если бы у меня был тот аппарат, о котором я говорил вначале, я бы поставил повторный кадр, вернул их к началу и заставил бы выслушать первые реплики:

— Ты — друг что надо!

— И ты — что надо!

— Нет уж, не сравнивай…

— Шутишь…