Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донёсся пронзительный крик. Она выбежала на крыльцо. У забора Данила бил кулаком наотмашь вырывающегося Павла.
– Стой! – закричала она. – Стой, проклятый!
Данила отпустил мальчика, влез на забор.
– Я ещё не так твоего пионера… – Он не договорил и спрыгнул с забора.
…Ночью Павла разбудил плач Романа. Умаявшаяся за день мать крепко спала – не слышала.
– Ромочка, ну спи… Ну спи ж, братик…
Федя, свесившись с печи, смотрел в окно.
– Паш, глянь, что там?
За забором двигались какие-то тени. Павел неслышно спустился с крыльца, прильнул к щели забора. Во дворе деда Серёги фыркали лошади. Трое – дед Серёга, Данила, Кулуканов – снимали с телеги полные мешки, поспешно таскали их в сарай.
– Паш, а кони-то кулукановские! – услышал он за спиной. Оглянулся – рядом на цыпочках вытягивался Федя.
– Чего ты пришёл?
– А ты побежал, и я тоже…
– Ступай спать, братка!
Федя послушно ушёл. Павел всматривался: «Что бы там могло быть? Прячут зерно в яму! У деда столько хлеба нет. Ясно – зерно кулукановское. Сгноить хлеб хотят, лишь бы не дать государству, народу…»
Данила возвращался из сарая, остановился, будто в раздумье, и вдруг сделал скачок к забору.
– Подглядываешь, коммунист! – грохоча досками, он взобрался на забор. – Если скажешь кому, не сносить тебе головы!
– Не пугай, – спокойно отвечал Павел, – не боюсь! Не для того я красный галстук надевал!
Он неторопливо ушёл в избу.
Дед Серёга и Кулуканов неподвижно стояли посреди двора, расставив ноги. Наконец Кулуканов сорвался с места, схватил деда за плечи, затряс. Голос его шипел и срывался:
– Если какого уполномоченного из райкома присылают, не страшно: сам приехал – сам уедет. А тут свои глаза! Под боком! От них никуда не скроешься!
– Убью! – тихо и чётко сказал дед.
Кулуканов повернулся к Даниле:
– Я тебе деньги давал… И ещё дам! Закрыть навсегда надо его глаза, Данилушка! Нет от него спасения! Это он со своими босяками-пионерами всю Герасимовку лозунгами про колхоз заклеили! И на мои ворота плакат повесили: живёт, мол, здесь зажимщик хлеба! Закрой ты его глаза, бога ради, Данилушка!
…На болоте созрела клюква. Стайками и в одиночку на болото бегали герасимовские ребятишки, возвращались с полными корзинами и оскоминой на зубах.
В воскресенье рано утром третьего сентября ушли на болото по ягоды Павел и Федя.
Запыхавшись, Данила прибежал в избу к деду:
– Выследил я его… Ушёл на болото, за клюквой.
Дед истово перекрестился.
– Данила, – сказал он тихо, – возьми его…
– Кого? – так же тихо спросил Данила.
– Нож! – вскрикнул дед, морщась.
Данила стучал зубами.
– Он… не один пошёл…
– С кем?
– С Федькой. Выдаст Федька.
Дед вздрогнул.
– Обоих! Ну, ступай же! Чего стоишь, собачий сын?! Стой! Я с тобой пойду!..
…Усталые мальчики возвращались домой. Федя всю дорогу тараторил о всякой всячине. Павел шёл задумавшись, отвечал рассеянно.
– Паш, а кто быстрей: волк или заяц?
– Волк, наверно.
В берёзовых зарослях, где разветвлялась тропинка, увидели вдруг деда Серёгу и Данилу. Павел задержал шаг.
– Паш… Данилка драться не полезет? – тревожно спросил Федя.
– Побоится небось при деде… – Павел всматривался вперёд. – А ты иди сзади, отстань шагов на десять.
Он медленно приближался к старику.
– Набрали ягод, внучек? – голос деда сипловатый, ласковый.
– Ага!
– Ну-ка, покажь… Хватит на деда дуться-то…
Павел обрадованно заулыбался, снял с плеча мешок.
– Да ведь я не дуюсь, дедуня. Смотри, какая клюква. Крупная!
Он открыл мешок, поднял на деда глаза и отшатнулся: серое лицо старика было искажено ненавистью.
– Дедуня… пусти руку… больно…
Тут мальчик увидел блеснувший перед глазами нож, рванулся, закричал:
– Федя, братка, беги! Беги, братка!
Поразительно, что этот мальчик в самую страшную минуту своей жизни, за несколько секунд до смерти, подумал не о себе.
Федя побежал. Данила тремя прыжками догнал его…
На третий день искать братьев пошла в лес вся деревня.
Шли цепью, шумя кустами и ветками, тревожно перекликаясь.
Тихо и пусто в жёлтом, осеннем лесу.
Где-то завыла охотничья собака. Задыхаясь, все бежали на этот страшный, протяжный вой, раздвигая кусты. Вот…
Мешок, рассыпанные ягоды. И кровь на жёлтых листьях.
Павел лежал на них, разбросив руки. В отдалении, зарывшись лицом в валежник, лежал маленький Федя.
В суровом молчании несли люди в Герасимовку тела убитых. И только одна девочка в красном галстуке плакала навзрыд и кричала:
– Это Данилка!.. Он всегда Паше проходу не давал!..
Пошли с обыском в избу деда Серёги, нашли под крыльцом нож и Данилкину рубашку в крови.
– Не я это!.. – заикаясь, завопил Данила. – Дед Серёга и Арсений Игнатьевич научили… Арсений Игнатьевич деньги обещал дать…
Привели бледного Кулуканова. Одёргивая дрожащими руками поддёвку и презрительно глядя на деда и Данилу, Кулуканов проговорил в тишине:
– Не так сработали… Нужно было бы в болото под колоду… Тогда бы ворону костей не сыскать!
…Целую неделю шёл снег, заметая лес и деревню.
Ветер стучал калиткой, шипел в трубе. Татьяна не слышала его. Металась в постели, и губы шептали в бреду:
– Дети… Паша… Федя…
У постели по очереди дежурили соседки, ухаживали за Романом. В избе было тепло, пахло лекарством.
Наконец Татьяна открыла глаза. Над ней кто-то заботливо склонялся, укутывая одеялом. Она приподняла голову, спросила:
– Какой месяц?
– Декабрь.
Она помолчала.
– А что… сделали тем?.. Убийцам?..
– Их больше нет, Таня…
Татьяна встала, прошла по избе. Роман спал, посапывая.
Она подошла к окну, за которым голубел в сумерках снег. Наискось от окна стоит высокий дом с резными воротами. Там жил Кулуканов.
Татьяна всматривалась затуманенными глазами в красную вывеску над воротами, разбирала по слогам:
«Правление колхоза имени Павлика Морозова».
Глаза заволокло темнотой, не вскрикнув, она тяжело упала на пол.
В январе ей стало лучше. И однажды в яркий морозный день к ней пришли школьники. Они входили в избу, окружённые холодом и паром, тихие и торжественные.
Среди них стояла учительница, молоденькая, ласковая, взволнованная.
Один из мальчиков приблизился к матери и, глотнув воздуха, тихо проговорил:
– Тётя Таня… Мы… мы… это самое… Больше он ничего не мог сказать…
Потом заговорила Зоя Александровна. Торопясь и сбиваясь, учительница рассказала о том, что дорогое имя пионера Павлика Морозова стало известно всей стране и что Советское правительство постановило соорудить ему памятник в Москве. И она, мать, не осталась забытой в своём горе, правительство назначило ей пожизненную персональную пенсию. А комсомольцы Крыма предлагают ей поселиться в солнечном Крыму, чтобы поправить своё здоровье.
Мать не слышала её слов. Она смотрела в озабоченные и родные лица всех этих умолкнувших ребят, и ей вдруг захотелось прижать их всех к своему сердцу.
Учительница, всё больше волнуясь, говорила о гордости за Герасимову, в которой вырос такой отважный мальчик, о том, что миллионы советских ребят всегда будут стремиться быть такими же честными и преданными сынами Родины.
Мать машинально повторила это слово:
– Сынами…
Она горячо задышала, сделала к ним шаг, протягивая дрожащие руки:
– Ребятишки… Родные мои… Сыны мои…