Только что покончили с Пугачевым, называвшим себя Петром III, в каземате Петропавловской крепости погибла лжекняжна Тараканова, и вот на тебе — новый претендент на российский трон.

Кто же возымел дерзость посягнуть на царский престол? Кто посмел утверждать, что он — законный русский государь? Историю свою арестованный и с пристрастием допрошенный самозванец излагал следующим образом. Он-де не кто иной, как Иван Ульрих, сын Антона Ульриха Брауншвейгского и Анны Леопольдовны. Братьев и сестер своих не помнит. Каким таким чудесным образом ему удалось освободиться из крепости? На это незнакомец отвечал, что в 1762 году однажды к нему в каземат вошел комендант Шлиссельбургской крепости и предложил бежать, а его место якобы уговорил занять другого, похожего на него. Его-то и убили тогда, в июле 1764 года. Сам же он, получив от коменданта три тысячи рублей, скитался по России, выучился читать и писать. Участвовал в войне с турками, был в Крыму, потом жил в Петербурге под видом купца. Отсюда ездил в Архангельск в надежде добыть известие о своих родственниках, заключенных в Хол-могорах. Узнал, что отец и мать его померли, а два брата, Петр и Алексей, и сестры отосланы на родину их покойного родителя, в датские земли. Тогда он решил подробнее узнать о себе самом, как был свергнут с престола, а заодно и о своих несчастных родных. Для чего обратился к курляндскому герцогу Бирону, надеялся, что сын вельможи, пострадавшего в свое время от царицы Елизаветы Петровны, свергнувшей малолетнего Иоанна Антоновича и правительницу, его мать Анну Леопольдовну, проявит сочувствие и окажет помощь. Но герцог приказал взять его под стражу, объявив, что он-де опасен России. Его заковали в ручные и ножные железа и с конвоем отправили в Петербург. В сопроводительном письме говорилось, что рассказ арестанта «скорее на сказку, нежели на истину, походит». Но чтоб предостеречь от «соблазна, в народе произойти могущего», сего человека взяли под стражу, дабы пресечь разглашение в публике его сказок, так и ради «отвращения произойти могущих иногда неистовых лжей: ибо от выдаваемой вести он не отходит, произнося при том много непристойностей, кои по здравому рассудку не заслуживают никакого внимания».

Когда арестанта доставили в столицу, здесь очень скоро установили, кто же на самом деле был этот человек. В роли «законного императора» на этот раз выступил кременчугский купец Тимофей Курдилов, «бежавший по причине долгов». О самозванце состоялось решение «всемилостивейшей государыни», но какое именно осталось неизвестно. Хотя предположить, как кончил очередной претендент на царский престол, не так уж трудно.

Не один десяток лет длился своеобразный «мораторий», запрещающий упоминать имя Иоанна Антоновича. Но вот минуло сто лет с момента «шлиссельбург-ской нелепы» — как назвала Екатерина II то, что произошло 5 июля 1764 года в Шлиссельбургской крепости. К этому времени «безымянный колодник» стал не опасен. Можно было называть его по имени. В журналах начали появляться о нем материалы. В «Отечественных записках», в «Русской старине», «Русском архиве», «Русском вестнике» и т. д. Авторы рылись в Государственном архиве и в архиве Сената, изучали личную переписку минувшей эпохи, выискивали заметки современников, вчитывались в депеши иностранных дипломатов — очевидцев событий, а также в сочинения зарубежных авторов, посвященные истории Иоанна Антоновича. Словом, литература о его трагической судьбе множилась не по дням, а по часам.

Несомненно, что многие из этих материалов попали в поле зрения Г. П. Данилевского. Еще во время работы над биографией украинского писателя Квитки-Основьяненко (она была опубликована в 1855 году) он обратил внимание в его бумагах на план романа об убийстве Иоанна Антоновича. Замысел этот показался необычайно интересным. И Данилевский решает как бы перенять эстафету у своего земляка и продолжить работу. К этому моменту, как говорилось, на эту тему было достаточно публикаций. И писатель погружается в массу печатного материала, из которого, как он писал, у него составилась целая библиотека.

Наиболее ценные сведения из числа исторических материалов он почерпнул, по его словам, в «Истории России» С. М. Соловьева, в записках канцлера князя В. П. Кочубея, в сочинении о графе Д. Н. Блудове и воспоминаниях графа М.А. Корфа. А также в трудах академиков Поленова, Арсеньева, Куника, Сухомлинова, Пекарского, Грота, у профессоров Брикнера и Ла-манского и других.

Однако писатель не ограничился этими печатными источниками. Он сам предпринял разыскания в архиве Шлиссельбургской крепости, в бумагах Архангельского губернского правления о родных Иоанна Антоновича, отце, братьях и сестрах, которые тридцать шесть лет провели в Холмогорском остроге.

Посетил писатель и Шлиссельбург, спускался в «каменный мешок» — каземат Иоанна Антоновича в Светличной башне, предпринял ряд поездок по следам своих будущих героев.

И вот многолетний труд его получил первую заслуженную оценку слушателей в Обществе любителей российской словесности.

В тот вечер писатель покинул собрание, где выступил, ободренный приемом, полный желания завершить свой роман.

Между тем слух о новом необычном сочинении господина Данилевского распространился в обществе. «Вестник Европы» начал публиковать первые главы столь примечательного произведения. Но вдруг произошло нечто неожиданное: цензура приостановила публикацию без каких-либо особых доводов, толком даже не объяснив автору причину.

И Данилевскому оставалось лишь догадываться о мотивах, побудивших власти запретить его книгу. Он вспомнил свой разговор осенью 1875 года с В. В. Григорьевым, тогдашним начальником главного управления по делам печати, предупредившим его о возможных затруднениях с опубликованием романа. Когда-то, еще недавно, они работали вместе в «Правительственном вестнике», где Григорьев был главным редактором, а Данилевский его помощником. У них, казалось, были добрые отношения, и Григорьев немало приложил сил, чтобы тогдашний министр внутренних дел А. Е. Тимашев назначил писателя в редакцию на должность его помощника. На резолюции по этому поводу министр великодушно приписал, что рад за г-на Данилевского, который «вполне оправдал мои надежды». И вот теперь В. В. Григорьев предупреждает его не как старый знакомый, а как чиновник, призванный охранять интересы отечества.

Но неужели его роман — столь опасное произведение? Что в нем такого, что может угрожать отечеству? Все это вздор. Разве не появились в печати труды, посвященные выбранной им теме? Появились, да еще сколько. В таком случае, отчего именно его сочинение оказалось неугодным?

Писатель задавал себе эти вопросы, терялся в догадках, но ответа найти не мог. Власти же хранили молчание.

Впрочем, если бы Данилевский смог заглянуть в переписку, которая тем временем шла по его поводу между начальником главного управления по делам печати и тогдашним товарищем министра внутренних дел Л. С. Маковым, возможно, кое-что для автора стало бы ясно.

В ноябре 1875 года В. Григорьев сообщал министру:

«На запрос Вашего Высокопревосходительства, известно ли мне о романе Г. П. Данилевского «Царственный узник», честь имею доложить, что о романе этом, где идет речь об Иване Антоновиче и убийце его Мировиче, давно уже ходит слух. Предполагая, что содержание романа может оказаться нецензурным, я предупредил автора, что, если предположение окажется основательным, книга его будет подвергнута аресту и затем уничтожению, и что вообще лицу, служащему чиновником особых поручений при Министерстве Внутренних Дел, не подобает писать такие романы. На это г. Данилевский отвечал, что в произведении его нет и тени чего-либо предосудительного, что он с удивительным искусством обошел все подводные камни, представляемые сюжетом. Ныне, когда роман им окончен, я опять вел беседу с автором о трудности выводить в романе происшествия вроде умерщвления Ивана Антоновича, без того чтобы в изложении их не нашлось чего-либо несовместного с требованиями цензуры: г. Данилевский отозвался на это, что, если бы ему пришлось выбирать между службою в Министерстве Внутренних Дел и публикованием романа, он скорее отказался бы от первой, чем от последнего.