Негреющее, чуть повитое морозной дымкой зимнее солнце тускло светило над белыми холмами. После короткой оттепели жестокие морозы затянули снег ледяной пленкой, и вся степь сияла ровной холодной желтизной.

Между высокими заснеженными скирдами, минуя грейдер, прямо по склону холма пробирались одинокие сани. Косматые рыжие кобылы, пофыркивая и тяжело поводя запотевшими, тронутыми инеем боками, грузно шагали по глубокому снегу.

В санях сидели здоровенный старик кучер в овчинном тулупе и тонкий юноша в коротком дубленом полушубке и серой барашковой шапке, с которой еще не сошла плотная вмятина — след военной звезды.

Путники долго молчали. Только за холмом, когда уже скрылись с глаз лиловые дымы далеких шахт, старик повернул закутанную бабьим платком голову и хмуро спросил:

— Как вы там, ишо не задубели?

— Есть маленько, — признался юноша. — Надо бы пробежаться.

— Ну так что ж, пробегитесь, — ухмыльнулся старик, — а то в ваших сапожках заклякнуть можно. Заместо вас только сосулю до станицы довезу…

Юноша соскочил с саней, похлопал руками, потоптался на месте, а когда кобылы вышли на бровку и побежали рысью, кинулся за санями. Потом кони пошли медленнее, и старый кучер, не теряя из виду далеко отставшего спутника, хрипло запел тягучую песню без слов.

— Инспектор! — проворчал он, оглядываясь. — Какой с него инспектор? Молоко на губах не обсохло. Тут наши братцы не таких птенчиков обламывали…

Василий Зубов, которого вез со станицы угрюмый старик, был назначен участковым инспектором рыболовного надзора и ехал в станицу Голубовскую принимать участок. По окончании рыбопромышленного техникума он заболел воспалением легких, долго провалялся в больнице и только зимой смог выехать к месту службы.

— Ну как, согрелись? — спросил старик, когда разрумянившийся Зубов вскочил в сани.

— Согрелся, — весело усмехнулся Василий. — А то чуть было не пропал…

Он посмотрел на заиндевевшие усы кучера, на его спущенный с саней огромный резиновый сапог.

— А вам разве не холодно в таких сапогах?

— У меня, мил человек, в каждом сапожке по пуду сенца намощено, — усмехнулся старик.

— Как же вас зовут? — полюбопытствовал Василий, усаживаясь поудобнее. — Вы до сих пор даже фамилию свою не сказали.

— По документу моя фамилия — Ерофей Сазонов, — буркнул кучер, — а только ежели вы в станице меня по этой фамилии искать зачнете, то вам все одно никто ничего не скажет.

— Почему? — удивился Василий.

— А потому, к слову сказать, что у меня есть станичное, уличное то есть, прозвание.

— Какое же?

Старик пренебрежительно махнул кнутом:

— Дурацкое прозвание.

— А все-таки?

— Малявочкой меня кличут, — нахмурился старик, — дед Малявочка — и все…

Посмотрев на грузную фигуру великана кучера, Василий не выдержал и засмеялся. Кучер прикрикнул на кобыл и повернулся к нему.

— Выдумают дурость, она и пристанет до человека.

— Почему же вас так прозвали? — пряча усмешку, спросил Василий.

Дед намотал вожжи на колено, стащил рукавицы, закурил и проворчал, мрачно сплевывая в сторону:

— Это вам в станице все чисто расскажут.

Явно уклоняясь от неприятной темы, старик покосился на Зубова:

— А вы, значится, инспектором до нас назначены?

— Да, инспектором.

— Откудова ж сами родом будете?

Зубов пересел ближе к старику:

— Из города. Мать у меня там учительницей работает. А я в сорок пятом году, как демобилизовался, в рыбтехникум поступил, сразу на второй курс, потому что первый до войны закончил.

— Чей же вы по фамилии будете?

— Зубов, Василий Кириллович.

Дед Малявочка одобрительно кивнул:

— Доброе дело, Кириллыч. Тольки когда ж вы успели в армии служить, ежели вам, должно быть, годочков двадцать, не более, будет?

— Двадцать три, — покраснел Василий. — Я, дедушка, в сорок втором добровольцем в армию пошел. Шестнадцать лет мне было. Пришлось прибавить себе годы, чтобы не отказали в полк зачислить…

Они помолчали.

Оседая на задние ноги, всхрапывая, лошади осторожно спускали сани с высокого крутого холма. Внизу зачернели деревья, крыши хуторских домов, скирды сена, а еще ниже, за кривой излучиной замерзшей речушки, раскинулось белоснежное ровное займище. Далеко на горизонте, за сизо-голубой морозной дымкой, угадывалось русло большой, скованной льдом реки.

Солнце спустилось к самой земле, и все займище было залито красноватыми отблесками косых лучей. Слева и справа замелькали дома. Залаяли собаки.

— Хутор Виноградный, — махнул рукой старик.

— А до Голубовской далеко? — спросил Василий.

— Километров двенадцать будет.

Через несколько минут они миновали хутор, пересекли утонувшую в сугробах молодую лесопосадку и помчались по ровной, накатанной дороге. Уткнувшись носом в шерстяной платок, дед Малявочка раскачивался из стороны в сторону и монотонно покрикивал на спотыкавшихся кобыл.

Ошметки летевшего из-под копыт колючего снега больно били Зубова по лицу, он отворачивался, дышал на озябшие руки и, ожидая появления станицы, смотрел на сумеречные тени лиловеющего займища.

— Вот она, наша плавучая станица! — крикнул старик, тыча кнутовищем влево.

— Почему плавучая? — спросил Зубов, всматриваясь в длинный ряд тополей.

— А вот поглядишь весной: полая вода затопит тут все кругом, баркасами по улицам ездить будем… Да и Станичники наши от рождения до самой смерти на воде проживают…

Крякнув, Малявочка похлопал Зубова рукавицей по плечу:

— Озяб?

— Озяб, — отозвался Василий.

— А водку пьешь?

— Нет, не пью.

— Не пьешь? — недоверчиво переспросил старик.

— Не пью, дед!

Насупив брови, Малявочка осмотрел Зубова с головы до ног, будто только сейчас увидел его, и, усмехнувшись, пожал плечами:

— Ну, значит, трудно, тебе будет должность свою справлять, и для рыбаков трудным ты человеком окажешься…

Он придержал лошадей и добавил суховато:

— Сейчас мы тебя доставим до Марфы Пантелеевны. Это моя невестка, сына моего погибшего женка. Там тебе квартерку наготовили… В ней Степан Иваныч стоял, инспектор, которого осенью увольнили.

Когда въехали в станицу, было почти темно. На голубом снегу чернели высокие дома, присыпанные инеем деревья, загороженные плетнями базы. Сани миновали колхозный двор, свернули в переулок и остановились у крайнего дома, приткнувшегося на бугорке у самой реки.

Дед Малявочка остановил коней, помог Зубову снять чемоданы и, не здороваясь, сказал появившейся на пороге дома женщине:

— Принимай гостя, Марфа.

Василий смущенно сунул старику десятку, простился с ним и, подхватив тяжелые чемоданы, пошел за женщиной в дом. Он так замерз, что у него зуб на зуб не попадал, а ноги совсем одеревенели. Марфа провела его в кухню, открыла дверь в боковую комнатушку и сказала приветливо:

— Снимайте полушубок. Я сейчас лампу засвечу, растоплю печку, а то вы, видать, пока ехали, окоченели.

Василий разделся и присел на табурет, потирая руки.

Марфа внесла зажженную лампу. Не скрывая любопытства, она осмотрела своего гостя — скользнула взглядом по его тонкой, мальчишеской шее, румяным от холода щекам и тихонько засмеялась:

— Молоденький у нас инспектор будет, не такой, как Степан Иваныч.

Поставив лампу на стол, она захлопотала у печки, застучала кастрюлями и, больше не глядя на Василия, заговорила так, точно была в комнате одна:

— Скипятим чайку. Горячий чаек с мороза лучше всего. На ночь затопим в залике, теплей будет. А можно и за спиртом до председателя послать. У нас рыбаки зимой спирт получают…

— Спирта не надо, хозяюшка, — сказал Василий, — а чаю я выпью с удовольствием…