— Никакого секрета нет. Партия называется Русской национальной. На знамени нашем всего два слова: «Честь и Родина». Мы боремся за справедливость и за то, чтобы власть в России принадлежала русским.

— А как быть татарам, башкирам и другим национальностям? Их ведь в России много.

— Пусть они живут и пользуются всеми правами, кроме одного: не лезьте в правительство. Править Россией будут русские. А татары пусть правят в Татарстане, башкиры — в Башкирии. Мы это будем приветствовать, потому что уважаем право каждой национальности устраивать свои дела.

— А если они захотят уйти от нас, отделиться?

— Пусть уходят, но только все должны помнить, что Россия неделима и вечно будет оставаться в границах, которые установили отцы и деды.

— Мне нравятся эти взгляды, но почему тогда вас называют фашистами?

— По принципу: на воре шапка горит. Фашисты — это те, кто разрушают нашу Родину, останавливают и продают иностранцам заводы, дворцы, землю. Они поступают, как гитлеровцы, и боятся, как бы русский народ не назвал их фашистами. Они потому первыми кричат: «фашисты!» Но русский народ в конце концов увидит, кто враг его, а кто друг. И пойдет за нами. Тогда мы возьмем власть и установим на русской земле справедливый порядок.

— У вас на рукаве серп и молот, а вот другой знак, похожий на фашистский, что он означает?

— Солнцеворот, знак древних славян, ариев, — символ жизни, ход вечного движения тепла и света.

— А можно и мне записаться в вашу партию?

— Можно, но для этого мы должны получше узнать тебя. Мы принимаем только тех, кто любит свою Родину, готов помогать обиженным и оскорбленным. А еще для нас необходимо быть смелым и способным совершать подвиги. Тебя во время приема могут спросить: а ты, когда нужно будет, сможешь броситься на амбразуру?

— А что это такое — амбразура?

— Ну, это как Александр Матросов. Он ничего не мог сделать с вражеским пулеметом, который бил по нашим из амбразуры бетонного укрепления; и тогда Саша, твой тезка, бросился на ствол пулемета и закрыл его своей грудью. Александр погиб, но наши ребята пошли в атаку и заняли высоту. Ну а ты… смог бы?

— Да, смогла бы!

И Саша от вдруг нахлынувшего волнения даже приподнялась со стула. И смотрела на Антона круглыми, как у совы, глазами; в них засветились слезы восторга. Душа ее жаждала подвига. Это был миг, когда вся жизнь ее перевернулась: она теперь не будет, как все — жить своей вялой, бесцветной и бесполезной жизнью, она будет творить подвиг. Лишь бы Антон взял ее в свою партию.

— Почему «смогла»… бы? Ты что, не парень разве?

Саша вдруг потухла и медленно опустилась на стул.

— Это я так… от волнения.

— Ну ладно. В партию мы тебя примем. Ты мне нравишься, и я тебе верю. Только тебе надо освоить мотоцикл.

— Я умею! — снова воодушевилась Саша. — У меня права водителя. И на мотоцикле, и на мотороллере я ездила. Я люблю ездить на мотоцикле. И хорошо бы на таком, как у вас.

— Да, мы ездим только на таких мотоциклах. Он особый, скоростной. Нас никто не может догнать.

— Вот, вот! Покажите, как ездить. Я смогу, я способная.

«Еще оплошность. Страшная! Он поймет. Он теперь все понял!..»

Саша покраснела, опустила глаза. Антон услышал бурю в ее сердце, — он, кажется, понял, что перед ним девушка, но тут же решил, что ему не следует ее разоблачать; пусть себе забавляется своей ролью, — наконец, это даже интересно, если она решила выдавать себя за парня. Он прикинется простачком и даст ей полную волю сыграть свою роль до конца. Но вообще–то еще там, в грузинском муравейнике, ему бросились в глаза мягкие округлые формы парня, нежный овал лица, мгновенные перемены выражений. Каждый жест, каждое малейшее движение выдавали тонкую чувствительную натуру, трепетную одухотворенность, — он тогда подумал: какое нежное и красивое создание! И чувство ненависти закипело к старому грузину, который, как ему показалось, купил себе новую «жену». Он тогда схватил за руку Александра, подтянул к себе:

— Парень, ты давно здесь?

И когда узнал, что Александр тут только что появился и забрел случайно, тогда лишь ненависть к Давиду отхлынула. И хорошо, что он имеет поручение от Командора забрать его в Сосновку. Не будь такого поручения, он бы силой вытащил парня оттуда.

Теперь Антон с облегчением думал обо всем этом и решил, что не будет мешать этой замечательной девушке играть роль парня. «Все равно ее тайна раскроется, и тогда мы посмеемся над ее шалостью».

— В Питере вас называют русскими фашистами. Вы ходите в черном, а некоторые, особенно рьяные, с бритыми головами. Но вот вы свою прическу не сбрили. Почему?..

Антон не торопился отвечать. Хозяйка дома Елизавета Васильевна подала гороховый суп с бараньими ребрами, красиво расставила закуски — салат, заливную рыбу, яйца в майонезе; посуда была дорогой: вилки, ножи, ложки — все серебряное. Саша вспомнила, как молодой грузинчик положил перед Антоном толстую пачку долларов. С тревогой подумала: «Он и сам грабит. Опасный человек». Смело и пытливо заглядывала в глаза Антона, — страха перед ним не испытывала. Спокойно ела, и речь ее была рассудительной, не по возрасту разумной и даже остроумной. Улыбнувшись, сказала:

— Сижу рядом с фашистом, а мне не страшно. Зря говорят о вашей жестокости. Сегодня двух турок чуть было не убили. А если они турки, то их разве не жалко?

— Почему не жалко! Жалко, конечно. Они тоже люди, но ведь война же! Не мы их — так они нас. На войне как на войне — там иногда стреляют.

— Война? Да что же это за война, если ее не видно?

— Да, нынешнюю войну многие не видят, в том и коварство нашего противника, что войну с нами он сумел спрятать от глаз обывателя. Если обыватель, то он и не видит ничего, не понимает. В Америке таких людей оболтусами зовут, а этих оболтусов у нас большинство, примерно девяносто процентов.

— Я, выходит, тоже оболтус?

— Ну, нет, ты не оболтус. Ты только притворяешься таковым, а матушка твоя в Дамаске живет. И наверняка там в банке долларовый счет у нее заведен.

— Она там отель имеет, пятизвездочный.

— Вот как! Ну она–то, конечно, не оболтус. Наоборот, сумела в наше время капиталец сколотить. И, как видно, немалый. Но такие люди хуже оболтусов; ты уж извини меня, но таких мы называем хитрецами и ворами. Деньги–то на отель твоя мать не заработала?

— Деньги ей муж дал, мой отчим.

— Ну вот, и отчим у тебя богатый. Тоже, поди, капиталец свой не в поте лица наживал. И он, конечно, не оболтус. Делец он или еврей. А евреям деньги в одночасье дали. В банки их позвали и там выдали по миллиону или по два. Для них и ваучеры Чубайс, рыжий жиденок, придумал. Ваучеры они по дешевке скупили, а за ваучеры заводы приобрели. И всю прибыль от производства себе в карман кладут. В этом суть перестройки. Это и есть война с нами, с русским народом.

Саша не смотрела на Антона; ей было стыдно за мать и отчима. Знал бы Антон, какие деньги «сделал» на теплоходах ее отчим! Стыдно ей было и за то, что отчим — еврей, а им, евреям, «деньги в одночасье дали». Не всем, конечно, но многим дали. Она не однажды слышала, как в доме у них об этом проговаривались.

— А теперь пойдем в наш штаб, зарплату людям выдавать.

Обратился к тете Лизе:

— Обзвоните всех по списку. Пусть подходят к штабу.

И они вышли из дома. Шли по главной улице. Это был небольшой городишко — районный центр Новгородской области. Дома тут чистенькие, крытые железом и шифером, сады, огороды ухоженные. Главная улица тянулась по берегу реки; там, где между домами были большие просветы, река открывалась взору, манила свежестью и прохладой. Шли, не торопясь, и с каждым встречным Антон здоровался. Сашу поразила почтительность, с которой Антона встречали жители: все ему низко кланялись, а старушки украдкой крестили его, видимо, желая ему здравия и небесного покровительства.

— Вас тут уважают, — сказала Саша.

— Да, меня в городе все знают и, как мне кажется, любят. Это сейчас, когда в местной организации нашей партии всего тридцать парней и девушек.