Марш совершали только ночью, тщательно маскируя колонны. Автомашины шли с закрытыми фарами, и лишь узкая щелка пропускала луч синего света, еле освещавшего коротенький отрезок дороги.

В темноте увидели зарево: пылало Саблаго — железнодорожная станция. Ее подожгла вражеская авиация. Со станции Саблаго пути уходят на северо-восток через города Пёна и Осташков на Бологое, а другой путь почти прямо на восток через Селижарово и Кувшиново в древний русский город Торжок.

Подъезжаем к Волге. Где-то поблизости, немного севернее — ее истоки, поэтому здесь она не очень широка. На сооруженных саперами плотах переправляемся на восточный берег.

Полки дивизии занимают рубеж на восточном берегу Волги, к югу от села Ельцы. Кое-где находим уже подготовленные к обороне окопы, отрытые в полный профиль, добротные блиндажи в 3–4 наката, позиции для артиллерии и другие инженерные сооружения — благородный труд местного гражданского населения.

Мне было приказано обосноваться в большом селе Орешки Луковниковского района Калининской области.

Вместе с оперативными уполномоченными объездили окрестные деревни: Ильигоры, Шураевка, Гришкино… Задача все та же — привлечь местных жителей для оказания практической помощи военным чекистам в борьбе со шпионами и диверсантами.

Позднее нам стала известна причина поспешного отхода за Волгу. В начале октября гитлеровские войска с юго-запада прорвались в сторону Ржева, обошли левый фланг обороны 22-й армии, и над всей нашей группировкой нависла реальная угроза окружения.

Наше командование своевременно разгадало замысел противника и умелым маневром отвело наши войска за Волгу.

Так что ничего странного в этом приказе не было — мы просто были плохо осведомлены о ситуации, сложившейся на фронте.

В эти дни я получил открытку от Казиса Тринкунаса — школьного товарища моего брата Александра. Из письма брата он узнал мой адрес и написал несколько слов. Как я понял по его намеку — воевал он где-то рядом.

Это было единственное письмо, полученное мною от К. Тринкунаса. В ответ несколько раз ему писал, но больше вестей от него так и не дождался. Лишь после войны узнал, что он служил в разведотделе соседней 29-й армии Калининского фронта и воевал в то время южнее 22-й армии.

Вечером 22 апреля 1942 года руководимая майором К. Тринкунасом группа «Мститель» из шести советских разведчиков поднялась на четырехмоторном бомбардировщике с прифронтового аэродрома, и воздушный корабль взял курс на запад, в Литву. В полночь разведчики на парашютах приземлились в Укмергском уезде, и на следующий день радиоцентр партизанского штаба вблизи Москвы принял первую радиограмму Казиса. Однако вскоре связь прервалась, и долгое время о группе ничего не было известно. Ее считали без вести пропавшей. После освобождения Литвы из обнаруженных немецких архивных документов выяснилось, что в июне того же года фашистам через предателя удалось установить местонахождение Казиса и его товарищей в Каунасе. Гитлеровцы окружили дом. Завязался бой, который длился два часа. Силы были неравные. Из обгоревшего дома извлекли труп Стасиса Кятурки — участника группы Казиса. На следующий день гестаповцы обнаружили Казиса без сознания в канализационном колодце: «…голова опущена на грудь. Волосы и брови обгорели. Левая рука обмотана лоскутами белья, пропитанными кровью. В правой зажат пистолет. Обойма пустая. Сражался до последнего патрона…»[2]

Мне довелось видеть фотографии Казиса, сделанные в гитлеровских застенках. Эти ужасающие фотодокументы свидетельствуют о том, какие страшные пытки ему пришлось перенести. Казис выстоял — фашисты убили патриота, так ничего у него и не узнав.

Казис Тринкунас был большим другом нашей семьи. Он и брат Александр вместе учились в Каунасском политехникуме, оба состояли членами подпольной комсомольской ячейки и, как руководители забастовки учащихся, были исключены из этого учебного заведения. В 1934 году оба вступили в ряды Компартии Литвы. В 1940–1941 годах после восстановления Советской власти в Литве Тринкунас работал в органах государственной безопасности Литовской ССР, его фотографию теперь можно увидеть на мемориальном стенде чекистов, героически погибших в борьбе за свободу и независимость нашей Родины.

Но тогда, в селе Орешки, мне все это было неведомо. Открытка Казиса воскресила в памяти лишь события недавнего прошлого, на ходу спрятав ее в карман гимнастерки, я отправился по срочному вызову на передовую. Закончив дела, на следующий день, примерно часов в двенадцать, на попутной грузовой машине поехал обратно в Орешки. Вместе со мной следовали два бойца из взвода охраны, которые конвоировали арестованного. Ночью этот тип пытался пробраться через линию фронта, но был задержан. При обыске в его одежде обнаружили зашитые поддельные документы. На первом же допросе он полностью признался и подробно рассказал о задании, полученной от немецкой военной разведки. Его напарник был, очевидно, убит при попытке перейти линию фронта. Мне приказали доставить арестованного в Особый отдел армии.

Кроме нас в грузовике ехало четверо бойцов из отдельного батальона связи, а в кабине — командир из этой части.

Проехали деревню Липки. Уже недалеко и село Орешки. Впереди на дороге увидели группу красноармейцев. Я еще подумал, что это боевое охранение тыловых частей дивизии. Но вдруг «красноармейцы» открыли огонь. Это вражеская засада! Машина на полном ходу проскочила вперед, но, немного отъехав, свернула в канаву и остановилась. Все тут же выпрыгнули из кузова и побежали в сторону ближайшего леса. Лишь я один немного замешкался — доставал лежавшую в кузове под шинелью полевую сумку со служебными документами. Наконец спрыгнул с машины, держа в левой руке сумку, а уже рядом, на расстоянии нескольких шагов, — гитлеровец в красноармейской форме. Он, видимо, не ожидал моего появления и, испугавшись, взмахнул винтовкой вверх и выстрелил. Эта секундная растерянность позволила мне перепрыгнуть через придорожную канаву и скрыться в кустах. Обернувшись на миг, увидел бегущих за нами и стреляющих на ходу фашистов. В то же время заметил, что впереди от группы наших бойцов кто-то отделился и повернул вправо, мне наперерез. «Лазутчик», — мелькнула мысль, и я, выхватив из кобуры наган, закричал:

— Вперед, застрелю!

Я не ошибся, это был действительно задержанный. Моя угроза на него подействовала, и он побежал вперед. Благополучно достигли лесочка. Стрельба преследующих стала более прицельной — пули засвистели над головой, срезали ветки почти рядом. Видимо, гитлеровцы начали стрелять не на ходу, а с колена или лежа. Внезапно лесок и кустарники кончились, и мы выбежали к небольшой речке. Я приказал арестованному лезть в воду и идти к другому берегу. Речка Малая Коша — приток Волги — неширока, но довольно глубока. Холодная осенняя вода достигала до груди. Как только выбрались на противоположный берег, где-то впереди застрекотал пулемет, а с холма к нам побежал человек. Я сразу узнал Анатолия Андреевича Рукавишникова — оперуполномоченного Особого отдела дивизии по обслуживанию 505-го отдельного инженерно-минометного батальона. Радостно бросились в объятия друг к другу. С возвышенности он наблюдал в бинокль, как фашисты пытались меня захватить или пристрелить. Когда мы перебрались через речку, наши пулеметчики открыли отсекающий огонь по моим преследователям и спасли меня.

— А это что у тебя? — спросил Рукавишников, показывая на кобуру. Сбоку на одной петле болтались какие-то клочья — все то, что осталось от кожаной кобуры. К тому же я только сейчас заметил, что у ручки нагана, который все еще держал в руке, отбита правая щечка. Несколько дней спустя артиллерийский мастер, ремонтируя наган, объяснил мне, что, когда он находился в кобуре, в рукоятку угодила немецкая разрывная пуля…

Рукавишников выделил двух красноармейцев для охраны арестованного и, когда его увели, ознакомил меня с обстановкой: немцы на рассвете просочились в наши тылы, обошли лесом деревню Веретье и выбили из села Орешки наши тыловые подразделения, которые не ожидали появления врага. Много бойцов погибло, еще больше было ранено. 505-й отдельный инженерно-минометный батальон быстро окопался севернее Орешек и пресек дальнейшее продвижение противника в сторону деревни Гришкино.

На вершине холма встретил другого своего боевого друга — каунасца Михаила Гольдаса, оперуполномоченного нашего отдела по обслуживанию 137-го отдельного противотанкового дивизиона.

Рукавишников привел нас в свою теплую уютную землянку, мне принесли сухое белье, обмундирование, в которое я тут же облачился. Рукавишников из фляги налил водку в солдатскую кружку и протянул ее мне. Как убежденный абстинент, я пытался возразить:

— Ты ведь знаешь, я непьющий…

— Пей, черт побери, это теперь для тебя не водка, а лекарство от воспаления легких! Пей, говорю!

Тем временем Гольдас начал мне рассказывать о злоключениях этого дня. Утром, по пути в Орешки, он встретил нескольких красноармейцев, которые его предупредили, что в село ворвались гитлеровцы. Гольдас немедленно сообщил об этом начпроду дивизии В. Смирнову, а тот, в свою очередь, — заместителю командира дивизии по тылу Ю. Кончюнасу, который в это время спокойно пил чай в соседней деревне Гришкино. Не поверив сообщению Гольдаса, он вспылил, выбежал из дома и закричал:

— Где этот паникер? Как же могут быть в Орешках немцы? Ведь там пекут хлеб для всей дивизии!

Но вскоре Кончюнасу пришлось убедиться, что это, к сожалению, не слухи, а горькая правда, и он немедленно энергично приступил к организации обороны подразделениями тыла.