Есть люди, которые не хотят, а может, боятся вспоминать то плохое, что было, о чем помнит мое поколение. «Зачем это вспоминать?» — говорят такие люди, делая акцент на слове «это». Они приводят много веских, с их точки зрения, аргументов: тут и риторические фразы о том, что нашу молодежь надо воспитывать только на положительных примерах, тут и демагогические рассуждения. Но из прошлого ничего нельзя вычеркнуть. Если вычеркнешь, оно, прошлое, не будет таким, каким было.

Случилось так, что во время скитаний по Кавказу судьба свела меня с уголовниками — в первые послевоенные годы их было много. Почти в каждом городе орудовали свои «черные кошки» — это общеизвестный факт.

Меня разбудили пинком. Спросонок я не сразу понял, кто и зачем потревожил меня, догадался об этом несколько мгновений спустя, когда, скосив глаза, увидел ноги — много-много ног. Задрав голову, посмотрел на окруживших меня парней. Позади них стояли две девушки: одна темноволосая, с вызывающе накрашенным ртом, в тельняшке, видневшейся в вырезе расстегнутой у горла кофты, другая в простом платье, в наброшенном на плечи мужском пиджаке, с пушистой, небрежно заплетенной косой, переброшенной на грудь. За время работы ночным сторожем мои глаза приучились к темноте. Даже не напрягая их, я определил по лицам и повадкам парней, кто они, и тотчас успокоился: денег у меня не было и никакого имущества не было, кроме положенного под голову вещмешка.

— Встань, — спокойно сказал худощавый парень лет семнадцати и, как только я поднялся, принялся обшаривать мои карманы, прикасаясь к ним быстрыми и легкими движениями тонких пальцев.

— Ничего у меня нет, — на всякий случай предупредил я.

Убедившись, что это действительно так, парень огорченно сплюнул, поднял мой сидор и, не развязывая его, стал определять на ощупь, что в нем, называя каждый предмет вполголоса.

— Лучше бы в «очко» резались, — раздраженно проворчал другой парень, стоявший сбоку от меня. Был он небольшого роста, с короткой шеей; козырек кепки скрывал его лицо. — Я же предупреждал: два номера сегодня вытянем — пустой и порожний. Только каких-то побирушек с детенышем встретили. Сейчас жалею, что не пошарили в котомках, хоть по новой их ищи. Нищие, я слышал, с большими деньгами бывают.

Ему никто не возразил. Да этого, видимо, и не требовалось: парень в кепке явно молол чепуху: у тех побирушек — я не сомневался, что эта гоп-компания встретила именно их, — наверное, и рубля не было.

— Зато прогулялись, — весело сказал худощавый парень. — Ночь-то какая: тихо, прохладно, и пахнет хорошо.

Парень в кепке начал выражаться, кидая на меня настороженные взгляды, потирая время от времени лоб. Его брань была бессмысленной, он выстреливал грязные слова не по необходимости, а просто так.

— Кончай! — Худощавый повозил рукой по груди, с легким присвистом втянул носом воздух: видимо, наслаждался тишиной, прохладой, солоноватым запахом моря.

Запнувшись, парень в кепке принялся выражаться с еще большим ожесточением. Мне показалось, он хочет что-то сказать, но не может выразить словами свою мысль. Через минуту я перестал его слушать — заинтересовался девушками. Та, что была с косой, произвела на меня сильное впечатление: хорошая осанка, высокая грудь, правильный овал, большие глаза, тонкие брови, маленькие уши с красивыми серьгами в мочках, аккуратный нос, чуть припухшие и, должно быть, очень мягкие губы.

— Куда пялишься? — вдруг спросил меня третий парень, на которого я до сих пор не обращал внимания.

Был он крепкого телосложения, с короткими волосами, которые вырастают после стрижки под ноль или бритья головы. Пиджак, явно с чужого плеча, был коротковат: виднелись обшлага рубашки, от застегнутой на животе пуговицы расходились морщины.

Услышав окрик, я сразу же потупился. Парень ухмыльнулся, обнажив металлический зуб.

— Понравилась?

Я нехотя кивнул. Парень в кепке выругался, худощавый почмокал, а тот, третий, сказал, продолжая ухмыляться:

— Такая курочка дорого стоит, а у тебя в карманах шиш.

— Вошь у него там на аркане, да и та тощая! — выпалил парень в кепке и захохотал, видимо очень довольный своим остроумием.

— Нинка такая, — пробормотал худощавый, — любой с копыт, только взглянет на нее.

— Ага! — обрадованно подтвердил парень в коротковатом пиджаке и, повернувшись к девушке с косой, спросил: — Чего с ним делать-то будем, а, Нинк?

Она подошла. Вблизи Нинка оказалась еще привлекательней. В больших глазах не было ни самодовольства, ни лукавства, ни любопытства. Наши взгляды встретились, и я вдруг увидел, а может, это почудилось мне, что Нинкины ресницы дрогнули.

— Откуда приехал? — Голос у нее был сильный, с хрипотцой.

— Из Сочи.

— Я не о том. Родом ты откуда?

Я не успел ответить — парень в кепке с такой силой рванул меня к себе, что даже пуговицы с гимнастерки посыпались.

— Узнал! Это он в нас пальнул, когда мы в Сочах на гастролях были.

«Влип», — обреченно подумал я и даже не попытался высвободиться. Парни загалдели, угрожающе сдвинулись вокруг меня, оттеснив Нинку.

— Точно, он! — воскликнул парень в коротковатом пиджаке. — Я все время зыркал на него, пока он на Нинку пялился, никак не мог припомнить, где видел.

— Сам себя заложил, — ехидно объявил парень в кепке и, продолжая держать меня, продемонстрировал мне свой кулак. — Сейчас схлопочешь — век помнить будешь. — Теперь я хорошо видел его лицо: вдавинка на лбу, приплюснутый нос, рыскающие глаза.

Я решил сопротивляться, пока не оставят силы, с надеждой подумал: «Только бы не убили». И когда, казалось, не осталось ни малейшей надежды, ко мне направился еще один парень: до сих пор он прохаживался поодаль, припадая на правую ногу; я не обращал на него внимания. Бесцеремонно раздвинув парней плечом, он властно сказал им:

— Ша!

Я не поверил своим глазам, решил, что это снится мне. Щукин усмехнулся.

— Вот так встреча!

Одет он был — позавидуешь: шевиотовый костюм, рубашка апаш, хромовые сапожки. В штрафбате и в госпитале я видел его остриженным наголо, теперь же на голове Щукина был перманент, пахло тройным одеколоном — непозволительная в моем представлении роскошь. Я не стал его спрашивать, что он делает тут, в Новороссийске, — это было понятно, сказал с запинкой:

— Я думал, ты в Москве.

Он рассмеялся.

— Брось финтить. Не думал ты обо мне.

Перед моими глазами тотчас возникло разбухшее от дождей поле, одинокая береза в разлившемся пруду, околица деревни, облепленные снегом фигуры штрафников, пульсировавшие в туманной мути огоньки пулеметов. Разве такое позабудешь?

Я не возразил Щукину: в общем-то, он был прав. Вспоминая тот бой, я каждый раз думал только о себе — все остальное представлялось мне второстепенным.

— А я тебя вспоминал, — тихо сказал Щукин. — Сразу узнал, но решил… — Он помолчал. — Сам не могу понять, почему вспоминал тебя. Должно быть, потому, что в тебе сходство с Васько́м есть.

Я начал оправдываться.

— Ладно, ладно, — проворчал Щукин. — После все растолкуешь. А сейчас айда с нами.

Парень в кепке выругался.

— Ты что, Хромой, очумел? Он же, наверное, курва. Наведет на хазу, и придется нам лес валить или уголек на-гора выдавать.

— Факт, — подтвердил парень в коротковатом пиджаке. — У меня еще волосы не отросли, мне погулять надо, а получится — по новой.

Худощавый неуверенно кивнул. Нинка молчала. Ее подруга тревожно помаргивала, теребя пуговицу на кофте.

— Отвечаю, — сказал Щукин.

— Смотри, Хромой! — Парень в кепке яростно поскреб щеку.

— Сказано — отвечаю! — отрубил Щукин и кивком показал мне, куда идти.

На море был штиль — ни всплеска, ни шороха.

А в день моего приезда гигантские волны почти черного цвета с грязновато-белой пеной на гребне обрушивались, разбрасывая соленые брызги, на бетонный мол, похожий на побитое оспой лицо — так много было на нем отметин от мин и снарядов. Ветер дул с моря — тугой, порывистый и такой сильный, что молодые деревца стелились по земле, теряя еще свежую листву, колотили ветками по водонапорным колонкам, дощатым киоскам, сотрясавшимся от его мощи, готовым в любой момент рухнуть, разлететься в разные стороны, колотили по всему тому, что находилось вблизи; деревья потолще ломались, как спички. Корабль с пробоиной, видимо севший на мель во время войны, высоко задирал корму и, как только волна отступала, грузно плюхался; ударившись днищем о грунт, издавал раздиравший слух скрежет. В воздухе перемещались с огромной скоростью листья, щепки и еще какие-то предметы, предназначение которых никак не удавалось определить. Шел дождь — сыпучий, мелкий. Но о том, что он идет, я понял, лишь очутившись в искривленном тупичке, куда не проникал ветер. На открытых местах и там, где были низенькие строения, дождь смешивался с морскими, секущими лицо брызгами, и привкус соли на губах не позволял даже подозревать о нем. Ветер вырывал из рук поднятые над головами газеты, швырял их под ноги или, скручивая и кромсая на лету, уносил далеко-далеко в небо. Те люди, что шли по направлению ветра, почти бежали, подгоняемые им в спины, а те, что шагали в противоположную сторону, двигались бочком, преодолевая его сопротивление. Полы моей шинели хлопали, как крылья, лицо было иссечено, ветер забирался в рукава, показалось — даже кости промерзли. От всего этого я позабыл про голод, напоминавший о себе постоянно, бранил себя за то, что приехал в Новороссийск. Пошатавшись по улицам, решил рвануть из этого негостеприимного города куда глаза глядят, но, изучив железнодорожное расписание, убедился — последний поезд уже ушел. Ночь я провел в каком-то подвале, превращенном прохожими в общественный туалет. Это я обнаружил утром, а ночью, то погружаясь в дрему, то открывая глаза, никак не мог понять, откуда идет вонь.