На следующее утро я увидела пузырек в ванной комнате. Осторожно откупорила его. Пахло чем-то горьким. И тут я заметила, что из него уже немного отпили. Пузырек был самый обыкновенный, каких много стояло в нашей домашней аптечке, но без этикетки.

В полдень пузырек стоял на том же месте, только был совершенно пуст, и пробка лежала рядом. Когда я спускалась в сад, брат как раз поднимался по лестнице. На верхней ступеньке он повернулся и пошел вниз, а снизу, не останавливаясь, опять стал подниматься по лестнице. Он был бледен, на лице выступил пот.

— Уже действует? — спросила я.

— Да, — буркнул он, снова поднимаясь по лестнице.

— Это что же, обязательно сломя голову бегать вверх и вниз?

— Совершенно обязательно. — Он секунду постоял наверху и снова быстро побежал вниз. — Вниз еще ничего, а вот наверх карабкаться трудновато.

— Долго еще тебе мучиться? — спросила я.

— Сейчас пойдем, — ответил он.

Отсутствовали они долго.

— Уж не задержали ли их, — забеспокоилась мама.

— На комиссию вызвали очень многих, — сказала я.

— Только бы помогла эта бутылочка, — добавила Лотта.

Они вернулись через несколько часов. Вид у Дава был еще более измученный, но и он, и отец находились в приподнятом настроении, потому что обоих забраковали.

— Что сказал доктор? — допытывалась Лотта.

— Ничего особенного, — ответил Дав, — только признал меня негодным к работе в лагере.

Он лег на диван. Голова его была взлохмачена, под глазами виднелись темные круги.

Однажды я уже видела его таким, несколько лет назад. Он учился тогда в Роттердаме, и, когда отец как-то неожиданно приехал его навестить, оказалось, что уже больше недели Дав беспробудно пьянствует. Отец привез его домой. «Эта пьянка, — сказал он, — сущая погибель для здоровья».

Одна рука у брата безжизненно свисала с дивана, рубашку он расстегнул.

— Всего-то несколько капель, — простонал он.

Через несколько дней Дав окончательно избавился от вредных последствий коричневого лекарства. Все это время Лотта без устали сновала из кухни в спальню и обратно, утешая его всевозможными лакомствами, а мама давала ей всевозможные советы.

— Давай ему больше молока, оно очень помогает в таких случаях, — говорила она, как будто сама часто сталкивалась с подобными случаями.

— Дайте ему вылежаться, — сказал отец.

А вскоре Дав поправился и сошел вниз, в общие комнаты. Правда, еще долгое время брат выглядел очень плохо. И все-таки он вместе со всеми пошел к фотографу, чтобы заказать свой портрет.

Началось это с мефрау Звахерс.

— Мы все сфотографировались, — сказала она моей маме однажды утром, когда зашла к нам выпить чаю. — Мы с мужем, дети. Знаете, ведь потом так приятно будет вспомнить. Кто знает, что с нами случится, а так хоть карточки останутся.

Мама согласилась с ней.

— Нам тоже надо сфотографироваться, это хорошая мысль.

— Тогда пойдемте в ателье к Смелтингу, — решил отец. И добавил, обращаясь к нам: — Постарайтесь получше выглядеть.

— Я не очень-то фотогенична, — сказала я. Мне не хотелось идти со всеми.

— При чем здесь это? — сказала мама.

— Ну правда, у нас ведь и так много снимков. Полон альбом.

— Там почти сплошь любительские карточки, на отдыхе, — возразила мама. — Давнишние.

— Зато естественные, интересные, — сказала я. — Не сравнить со студийными фотографиями.

— Смелтинг делает вполне хорошие портреты, — сказала мама.

Фотографироваться я не собиралась, но все-таки пошла вместе с ними. Лотта надела новое летнее платье. Свои иссиня-черные волосы она старательно взбила в пышную прическу. Они с Давом позировали Смелтингу, сидя на одной скамеечке.

— Смотрите на мою руку, — сказал фотограф и высоко поднял руку, брат с женой посмотрели на нее. — Теперь прошу улыбку, — продолжал менеер Смелтинг. Они разом улыбнулись. — Благодарю вас, — сказал он. — Следующий!

Мои родители тоже смотрели на его руку.

— Улыбайтесь веселей, — говорил фотограф. — На снимке надо выглядеть жизнерадостным и веселым.

— Я приду в другой раз, — сказала я.

Для менеера Смелтинга настала горячая пора. Поголовно все вдруг надумали фотографироваться. К нам то и дело заходили знакомые, показывали свои фотографии. Все снимались в одинаковых позах. Каждый смотрел на руку фотографа и каждый улыбался.

Однажды после обеда мама решила навестить мефрау Звахерс и кстати показать ей наши портреты. Но не прошло и получаса, как она вернулась расстроенная.

— Они уехали. Семейство Звахерс в полном составе скрылось от немцев. Соседи мне сказали. Все имущество Звахерсы оставили здесь. Я обошла весь дом. Комнаты выглядели так, точно хозяева никуда не уезжали.

Так мы в первый раз услышали, что некоторые люди скрываются от немцев.

— Куда же они уехали? — недоумевала я.

— Наверно, куда-нибудь в деревню, к крестьянам, — ответила мама. — Мефрау Звахерс ничего мне об этом не говорила.

— Еще бы, — заметил отец, — о таких вещах не трезвонят.

— Надо же, — удивлялась мама, — уехать и оставить без присмотра все свое добро!

— Уезжая в отпуск, тоже оставляют все дома, — сказала я.

— Ну и что? Тогда по крайней мере знаешь, когда вернешься, — возразила мама и добавила: — Да еще с четырьмя детьми. Как же это можно ничего не взять с собой?

— Скрываться, уйти в подполье, — сказала я отцу, — это, по-моему, все равно что добровольно уйти из жизни.

— Может быть, они правы, — ответил отец. — Сейчас ничего нельзя сказать.

— Мне так хотелось показать им наши фотографии, — огорчилась мама. — Кто знает, надолго ли они уехали.

Я всегда считала, что с нами ничего не случится. И сначала все никак не могла поверить, что это правда. Когда в то утро из Амстердама пришла телеграмма, моей первой мыслью было, что кто-то ошибся адресом. Но оказалось, телеграмма для нас.

Чтобы выяснить подробности, надо было позвонить в Амстердам. Пришлось нам с папой идти к одному из наших знакомых, женатому на акушерке. Жена его была не еврейка, поэтому ей оставили телефон, необходимый для работы.

Пока отец соединялся с Амстердамом, она собирала в темном чулане свой медицинский саквояж. Из телефонного разговора я поняла немного. Отец лишь изредка подавал односложные реплики — видимо, человек на том конце линии что-то подробно рассказывал.

Акушерка тем временем ходила по комнате, поискала что-то в комоде, ушла в другую комнату и опять вернулась. Это была крупная, высокая блондинка. Уличные туфли на низком каблуке при каждом шаге скрипели.

— Они начали с Мерведеплейн, — сказал отец, закончив разговор. Телефонную трубку он все еще держал в руке.

— Я выйду с вами. — Акушерка закрыла саквояж, надела пальто и впереди нас направилась к выходу. — Отвратительное время, — сказала она. — А я очень спешу, никак не могу больше задерживаться.

— Вчера в девять вечера их всех увезли в полицейских фургонах, — сказал отец. Он нерешительно топтался в дверях, точно опасаясь оторваться от комнаты с телефоном.

— Там была ваша вторая дочь? — спросила акушерка.

Отец утвердительно кивнул. Она заперла дверь.

— Сколько я вам должен? — спросил отец.

— Шестьдесят центов. Сейчас почти у всех рождаются дочери. Родители всегда надеются, что родится сын, но в большинстве случаев бывают дочери. — Она простилась и вскочила на свой велосипед.

Мы с папой медленно зашагали в другую сторону. Он молча, пристально смотрел прямо перед собой. А я как наяву увидела ту сцену. Увидела огромные полицейские машины, и в одной из них — свою сестру.

— Ничего нельзя сделать, — проговорил отец. — Ничем нельзя помочь.

Я не знала, что сказать. Меня охватило такое же чувство, как много лет тому назад, когда она чуть не утонула на моих глазах. Мы тогда гостили у дедушки и бабушки в Ахтерхуке и оттуда поехали на пикник к реке Динкел. Мне было семь лет, а Бетти восемь. Родители расположились в тени под деревом, а нам разрешили поплескаться босыми ногами на мелководье. Потом мы стали рвать цветы на берегу и в воде у берега. Вдруг Бетти закричала: «Вон там, подальше, цветы гораздо лучше!» Она шагнула от берега, и я увидела, как она сразу исчезла под водой. Молча, оцепенев от страха, смотрела я на ее руку, которая судорожно цеплялась за пучок травы на берегу. Отец, как был в одежде, прыгнул в воду и только-только успел схватить эту руку.