У японских самураев в тюрьме была…

Учительница остановила его:

— Это к делу не относится, товарищ…

— И к попу ее приговорить на три дня! — не унимался Кирьян. Неспособна его поповна к ученью, балована, за нее и трех дней столоваться мало!

Приговорили — попу Акакию кормить учительницу три дня.

— А бедняков освободить!

— Это почему освободить?! — закричал возмущенный Данилка-болилка. — Я хочу, чтобы и у нас с бабушкой учительница побывала!

— И ко мне, и ко мне, на один денек в месячишко, граждане, приговорите, хотя у нас со старухой учеников нету, а пообедать ей найдется! — сняв шапку, попросил у сельского мира дед Кирьян.

— А вы со старухой что, как дети, в школу собираетесь? — крикнул кто-то, и под общий хохот приговорили Кирьяну кормить учительницу один раз в год.

— Ну вот, — сказал Иван Кочетков, провожая учительницу со сходки, пожелание Надежды Константиновны подкормить вас в нашей сытой местности после всех ваших переживаний народ наш готов выполнить весьма единодушно и с удовольствием…

— Но мне совсем не хочется обедать у кулаков, у попов. Мне противно дышать с ними одной атмосферой!

Я просто не знаю, как мне быть?.. Я сегодня же напишу Надежде Константиновне! — возмущалась учительница.

— Ничего, ничего — как народ решил, так и правильно. Народ мудр, подчинитесь его желанию, — уговаривал Кочетков. — А я тоже повоевал на Дальнем Востоке, — сказал он, переводя разговор, — в ноге привез японскую пулю… А у вас это что, от шрапнели? — указал он на шрам, подобно молнии рассекший левую сторону лица.

— Нет, это след самурайского хлыста, — нахмурилась учительница. И шрам ее побагровел.

— Простите, — смутился Кочетков, — я забыл… Надежда Константиновна надеется, что в нашей тихой, сытой глуши поправятся и ваши издерганные нервы… Так в ее записке сказано.

— Оставьте, — резко сказала Анна Ивановна и, ускорив шаги, захлопнула за собой дверь школы.

Расходясь со сходки, мужики шутили, смеялись. Даже кулаки и те были веселы. Всем понравилась боевая учительница.

— Эта в попадьи не сбежит!

— У этой ребята не разбалуются!

— По характеру видать — комиссар девка!

А некоторые даже ласково: комиссарочка.

Но через некоторое время кое-кому пришлось почесать затылки. Является учительница сама лично к Силану Алдохину и говорит, посверкивая глазами:

— Отпусти-ка, Силантий Игнатьич, стекло для школы.

— Это какое такое? — вскидывается Силан.

— Да вот то самое, что вы из барского флигеля повынимали. Там есть и цветное. Ничего, мы его по низам вставим…

— Это на каком основании? — мнется кулак, а сам думает: «И откуда она, ведьма в штанах, проведала про это стекло?»

— На основании вашего собственного решения по поводу ремонта школы, сыплет учительница.

— Да вроде побилось оно… давно дело-то было… От пожара я его хотел спасти…

— Да не побилось оно, батя, я его вчера еще подальше прибирал, говорит старший сын Матвей, а у самого при взгляде на комиссарочку рот растягивается до самых ушей.

— Очень мило с вашей стороны, — говорит Матвею учительница, а отец показывает сыну из-за спины волосатый кулак.

Так и пришлось кулаку отдать для школы стекло.

А у Никишки Салина вот так же добыла учительница листы железа для кожуха круглой печки, А у попа — семь банок белил, про которые он и сам-то забыл. Давным-давно в сарае завалялись, как еще в церкви окошки белили накануне германской войны. И откуда она узнала? Даже место указала, где эти белила лежат!

И вскоре невзрачная прежде изба, в которой помещалась школа, засверкала, как картинка. Особенно ее веселили цветные стекла. Вставлял их дед Кирьян, ходивший когда-то по городам стекольщиком.

Кулаки при взгляде на повеселевшую школу покрякивали — оно бы и хорошо, хозяйственная учительница, как настоящий мужик, да вот не нравится, что за их счет школу устраивает!

Беднота глядела радостно.

А у завистников душу жгло. Особенно у поповых дочек, учительниц из соседних деревень. Полетели от них в уездный город доносы.

И такого они там понаписали, что у школьного начальства очки на лоб полезли.

Не учительница, а сплошной ужас. Будто и курит, и пьет, и ругается, как матрос. Является в класс в штанах.

Отбирает у частных граждан разные предметы обихода, комиссарствует!

Может, не все тут и правда, но ведь нет дыма без огня?

Собрался в уездном комитете просвещения экстренный совет и решил проверить. В качестве инспектора послали честнейшего человека, преподавателя литературы Илью Николаевича Туровского. Не без трепета перешагнул он порог метелкинской школы. Явился неожиданно, чтобы застать врасплох.

Входит крадучись в дверь, переступает по половицам, как кот по росе, аккуратно, чтобы не скрипнули. Заглядывает в класс и видит — стоит у доски прехорошенькая учительница в белой кофточке. Волнистые волосы цвета воронова крыла падают на плечи. Длинная юбка широким кожаным поясом подпоясана. Ну, точно такая, какими были учительницы в дни его молодости.

Увидев такой идеальный тип учительницы прошлого века, Илья Николаевич даже пенсне снял, протер и еще раз посмотрел.

— Мальчик, — шепотом спросил Илья Николаевич у дежурного по коридору, — это метелкинская школа, да?

Сюда ли я попал? Не ошибся?

Нет, он не ошибся.

Метелкинская учительница встретила его вежливо, почтительно. Вместе с инспектором пошла обедать к попу, ну точь-в-точь как в дореволюционные времена. И так там играла на пианино, и так была скромна, что Илья Николаевич весь кипел в негодовании на доносчиков. Не вытерпел и признался Анне Ивановне, какая миссия на него возложена.

— Вы понимаете, какие врали? И чего только не написали. Будто вы являетесь на уроки в брюках. Будто терроризируете граждан… У вас даже наган есть… И всю эту чушь я должен был проверять! А вы — обыкновенная учительница в юбке, без всяких чудес… да!

Анна Ивановна рассмеялась. И пригласила Илью Николаевича вечером на пионерский костер.

И тут честнейший Илья Николаевич насмотрелся чудес. Пионерский костер был посвящен сожжению уличных кличек. Есть такая дурная привычка в деревнях: называть друг друга не именами, а прозвищами. Так вот, местные пионеры решили положить этому конец — все клички истребить. Как? На огне!

Разожгли ребята на берегу реки костер. Высоко над багровым заревом звезды, вдали — темный лес. Кони на огонь из-за реки ржут. Встревоженные птицы летят.

А у костра происходит нечто таинственное, похожее на колдовство.

Выходит тоненький мальчик и писклявым голоском говорит, поднимая вверх тонкую ободранную липку.

— Как меня звать?

Хор детских голосов отвечает:

— Антоша!

— А что у меня в руках?

— Лутошка!

— Так пусть сгорит мое прозвище! — мальчишка бросает лутошку в костер, и огонь корежит ее, крутит и пожирает с треском.

А мальчишка начинает прыгать через костер, приговаривая:

— Отстань мое прозвище «Лутошка», останусь я на свете Антоша!

Дети хлопают в ладоши и под каждый его прыжок повторяют:

— Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Потом выходит другой мальчишка с аптечным пузырьком и разбитой клистирной трубкой в руках и бросает все это в огонь. Оказывается, он сжигает свое прозвище «Болилка» и, «очистившись» при помощи прыганья через огонь, остается с одним именем — Данилка.

Потом какая-то девчонка бросает в костер глиняный горшок, а мальчишка старые штаны. Девчонке кричат:

— Гори-гори, Каша, оставайся Даша.

А мальчишке орут:

— Сгинь, сгинь, Бесштан, оставайся Иван!

— Позвольте, — обращается Илья Николаевич к учительнице… — Но мне кажется, это непедагогично?.. Это, простите, шаманство какое-то!

Но нет никакой учительницы — у костра сидит комсомольского вида паренек в кепке, в кожаной куртке, в штанах-галифе. По виду, по черным кудрям родственник Анны Ивановны и говорит ее голосом, ставшим вдруг грубей и резче: