Громкий голос, раздавшийся над самим ухом, заставил его очнуться.
— Ба, — услыхал он, — да никак это ты, сват Хмельницкий?
И дородный, щеголеватый шляхтич весело опустил руку на его плечо.
Богдан вздрогнул от неожиданности: но, взглянув на шляхтича, также постарался вызвать на своем лице улыбку.
— Сват Чаплинский!{39} А ты каким образом здесь, в Кодаке? Какой бес дернул тебя колесить по степи в этакую непогодь?
— Я с гетманом; состою в свите его ясновельможности... Однако Фортуна{40} и Виктория{41}, как я слышал, думают, кажется, избрать тебя своим возлюбленным! Но, — подмигнул шляхтич бровью, — двум женщинам, сват, угодить тяжело! Сто тысяч чертей! Такая услуга князю! Теперь проси только милостей: Иеремия скупиться не любит!
— А каких мне милостей? — гордо усмехнулся Богдан. — Хвала богу, все имею, добра на козацкую душу хватит.
— Верно, счастье, счастье тебе, сват, — ударил его снова по плечу Чаплинский; но завистливое выражение мелькнуло на мгновение в его глазах. — Что и говорить, знают тебя все, на всю округу, да и гетман, сказывают, доверяет тебе много своих дел.
— Благодарение богу, довелось совершить несколько маловажных услуг его ясновельможности, и он, дай бог ему век здравствовать, не забывает меня.
— О так, так! — воскликнул с преувеличенным чувством шляхтич, подымая к небу зеленоватые, выпученные глаза. — Его милость коронный гетман — первый рыцарь нашей отчизны! — воскликнул он умышленно громко и затем, переменивши сразу голос, продолжал веселым и фамильярным тоном: — Однако что же мы стоим с тобою, сват, на холоде? Я тебя затем и искал, чтобы угостить славным медком, какого ты вряд ли отведывал. А, думаю, вкуса к нему пан писарь не потерял с тех пор, как стал приближенным Фортуны? Ведь женщины и вино так же неразрывно связаны между собою, как объятия и поцелуи. Ха-ха! — разразился он самодовольным смехом, — и как второе порождает первое, так и первое ведет ко второму, ergo[20], будем счастливы для того, чтобы пить, и будем пить для того, чтобы быть счастливыми... — и, не дожидаясь ответа Богдана, шляхтич подхватил его под руку и пошел по направлению к одной из замковых изб.
Когда кубки были уже два раза осушены и подняты, пан Чаплинский откашлялся, отер свои торчащие усы бархатным рукавом кунтуша и обратился с заискивающею улыбкой к Богдану:
— Да, так ты, сват, вошел теперь в милость и дальше пойдешь. Чем Фортуна не шутит? Она ведь женщина, а законы писаны не для них. Еще и наказным гетманом{42} станешь.
— Бог с тобою, сват, — усмехнулся Богдан, расправляя усы, — куда нам, беспартийным козакам: это вам, пышной шляхте!..
— Хе-хе, — кивнул головой Чаплинский, — какой ты там, пане свате, козак? Знаю я тебя, знаю! Да ты только шепни теперь князю Яреме и нобилитацию получишь. Да вот я хотя и шляхтич, да еще такого высокого герба, а — рыцарское слово — нет у меня лучшего друга, как ты...
«Хитрая лиса!» — подумал Богдан и ответил вслух:
— И ты в этом не ошибаешься, сват, — нет той услуги, которую я бы не оказал тебе.
— Во-во-во! — вскрикнул шляхтич с оживленным лицом. — Словно был со мною в пекле! Я только что хотел просить тебя помочь мне в маленьком деле.
— Жалею, что оно небольшое.
— Тем лучше: ловлю товарища на слове. Вот видишь, ли, у гетмана много новых пустошей, так я бы хотел того, дозорцей... Ну, а ты, сват... того... при случае замолви вельможному слово за меня...
— Тысячу слов для друга, — протянул Богдан Чаплинскому руку.
— Ну, а я тебе, сват, тоже услужу когда-нибудь в деле, знаешь, manus manum[21], — подмигнул Чаплинский и, потрясши руку Богдана, наполнил снова оба кубка, — ну, а теперь выпьем еще, сват!
Богдан чокнулся со своим уже развеселившимся шляхтичем и произнес вскользь небрежным тоном:
— Эх, досада мне, пане свате, такая досада, что, кажись, коня своего любимого отдал бы, чтобы избавиться от нее...
— А что там сталось? Какая досада?! Edite, bibite[22], да и все тут! — стукнул Чаплинский кубком по столу.
— Вот видишь ли, среди пленных князя попались два товарища моих, людей наших, знаешь... уж как они, сердечные, в лагерь Гуни забрались — дивиться надо. Только князь, накрывши их сетью, решил прикончить всех. А мне эти два — во как нужны! Думаю просить за них князя. Так не скажешь ли ты тоже за них словечко? Верные люди, ручаюсь за них головой!
— О, всенепременно!.. Рос с ними, жил с ними, козаков подлых вместе локшили, слово гонору, как честный дворянин! — заговорил уже заплетающимся языком Чаплинский.
Вдруг двор крепости наполнился сильным шумом; раздался сухой грохот колес по замерзлой земле и звон железных цепей. При этом звуке в глазах Богдана мелькнул какой-то затаенный огонек, мелькнул на мгновенье и угас.
— Что это? — изумился Чаплинский.
— Пленные князя, — ответил Богдан.
— А, бунтари! — покачнулся Чаплинский, подымаясь со своего места и опрокидывая деревянную скамью. — Любопытно взглянуть на это быдло. Пойдем!
Ничего не ответил Богдан на эти слова и, только надвинувши шапку, быстро прошел вперед.
В сенях к ним присоединилось еще несколько гетманских и княжеских поручников.
На широкий двор одна за другой въезжали телеги с закованными пленниками. На некоторых из них были едва наброшены свитки, и сквозь разорванную рубаху то там, то сям виднелась красная, мерзлая грудь; другие сидели просто в одних лишь рубахах, синие, окоченевшие, с цепями на руках. Кое-где виднелась обмотанная тряпками голова или окоченевшая нога. Среди первой повозки лежал умерший по дороге, не снятый с воза козак. Его незакрытые, застывшие глаза с каким-то широким ужасом глядели на свинцовое небо. Товарищи сбились на возу в кучу, стараясь не прикоснуться к его мертвому, холодному телу.
Замковая прислуга и гарнизон разместились на валах замка; насмешки и остроты раздавались со всех сторон.
— Фу ты, ветер какой пронзительный! — сказал Чаплинский, кутаясь в свой кунтуш. — Дует, словно бравый драгун в трубу. И к чему это князь брал столько пленных?
— Хотели выпытать у них кое-что, — ответил молоденький хорунжий, — но ведь эти хлопы упрямы, как бараны: у них скорее вырвешь язык, чем лишнее слово.
— Совершенное быдло! — бросил презрительно Чаплинский.
По мере того, как въезжали повозки, возрастали шутки и остроты.
Шум въезжающих повозок услышан был и в парадном зале комендантского дома.
— Это что за шум? — изумился Конецпольский.
— Мои пленные, — ответил Иеремия, — последние остатки козацких войск.
— О, не последние! — возразил гетман. — Они, говорят, собрались теперь на Запорожье в чрезвычайном числе.
— На Запорожье? Об этом-то именно я и хотел переговорить с гетманом, — перебросил Иеремия ногу за ногу и начал говорить, подкручивая свой тонкий ус. — Время теперь удобное, хлопство мы разгромили; покуда они еще не успели оглянуться, надо разбить их главное гнездо; со мною отборные силы... драгуны, гусары, армата. Так! Для этого я и спешил в Кодак, чтобы предложить пану коронному гетману соединиться и двинуться вместе на них.
— Как? — изумился гетман. — Егомосць князь предлагает двинуться на Запорожье сейчас, не дожидаясь весны?
— Мое правило: ошеломлять врага быстротой.
— О нет, — возразил Конецпольский, — опыт мой советует мне всегда брать в друзья осторожность: этот друг не изменяет никогда. Прошу тебя, княже, повремени: в Чигирине мы соберем сеймик.
— А покуда мы будем собирать сеймы и решать давно решенные дела, — едко перебил Иеремия, — хлопы снова сплотятся воедино, и снова возгорятся бунты?