Он встряхнул охапку горицвета и бросил ее на подоконник.

— Вот, ребята, дела-то какие… Ишь ты, ведь не хотят! Ну, как можно не хотеть жить по-человечьи? Чудаки, право!

— Ты коммунист, дяденька? — спросил Мишка.

— Нет… А что?

— Мамка грит, коммунисты народ мутят. Грят, по-новому, чтобы жить, а сами налоги только новые удумывают.

Очкастый поправил очки и покачал головой.

— Не завидую я тебе, Мишка! Мамаша у тебя… ну, как сказать, не совсем понимает, что вокруг нее делается. Какой налог-то вы платите?

— Мы освобожденные как беднота, — с гордостью сказал Мишка.

— Ну, а батька-то твой что говорит?

Батька молчит. Утрясется, грит, заживем.

— То-то и есть. Батька твой, видно мужик подходящий, а мамка, мамка ваша… как бы это вам сказать…

— Ой-ой-ой! Желтеют! Желтеют! — закричал Костя.

— Браво! — захлопал в ладоши очкастый. — Раз желтеют — долой их! Вот так, — подхватил он коробку тряпкой, — а теперь запомните ребята: если придется когда-нибудь самим этим делом заняться, старайтесь сохранить высушенные корни алтея в сухом месте. Иначе они отсыревают и портятся. Ну, а теперь складывайте горицвет! Подсушим и его немного.

Жестяную коробку освободили от корешков, положили в нее стебли горицвета и снова поставили на примус.

— Чудесное растение для сбора, — сказал очкастый, — растет повсюду, в изобилии, а только и на три года нельзя заготовить его. Полгода если полежит на складах, значит выбрасывать надо… Вот уеду — займитесь-ка этим делом. Каждое лето можно отправлять в аптеки. И как еще брать-то будут! С руками оторвут.

Подсушив горицвет, очкастый обвернул его бумагой и сложил в чистый холщевый мешок, который подвесил к потолку. Сушеные корни алтея перевязал шнурком, потом разостлал на печке лист бумаги и положил связки на бумагу.

— А теперь и отправлять можно!.. Конец сегодняшней работе! Шабаш!

Ребята нерешительно потоптались на месте.

— Что еще? — захохотал очкастый.

— Радиа, — продохнул несмело Костя.

Верно, верно! — вспомнил очкастый, — раз обещал, значит надо выполнять обещание.

Он открыл дверь и крикнул громко:

— Хозяин!

— Здесь хозяин! — отозвался Грибакин.

— Шестик-то приготовил?

— Шестик-то? Да, приготовил. Не знаю только, подойдет ли вам. По скусу ли будет?

— Ну, ну, посмотрим!..

Во дворе лежал длинный шест, обтесанный и гладко выструганный. Грибакин поднял его за комель и кашлянув сказал:

— Вроде бы и то, что просили! Будто бы и должен подойти!

— Ладно хозяин, — подмигнул очкастый, — нам все подойдет. Был бы длинный только.

Потом очкастый вынес из дома пучки проволоки, заставил Грибакина притащить лестницу и полез на крышу. Общими усилиями шест втянули на крышу, прикрутили к нему проволоку, подняли, поставили тырчком и привязали к коньку избы. Потом один конец проволоки привязали к сухому дереву, которое стояло за амбаром. С другим концом проволоки в руках очкастый спустился вниз, просунул проволоку в окно и, весело потирая руки, сказал:

— Ну, вот и все!

Ребята помогали очкастому, неловко выполняли все, что он просил, не понимая однако, для чего понадобилось взгромоздить на избу шест, и не совсем уясняя, что будет дальше. Грибакин встал в сторону и усмехаясь наблюдал за тем, что делает очкастый, но вскоре, почесав смущенно затылок, пошел в коровник.

— А теперь чего? — не удержался от вопроса Костя.

— А теперь будем слушать, — вытер платком проступивший на лбу пот очкастый. — Ну-с пошли!

С разинутыми ртами ребята вошли в избу. Очкастый вынул из кармана ключ, открыл желтый сундук, вытащил оттуда небольшой сверток. Развязав веревочки и бросив бумагу под стол, он ткнул черным ящичком в живот Кости и крикнул:

— Гым, гым, гым!

— Ай! — отскочил Костя.

— Испугался?

Напевая что то под нос, очкастый поставил на стол ящичек, прикрутил к нему конец проволоки, потом достал небольшой кусок провода, зацепил один конец его за ящичек, а другой обмотал вокруг железного прута.

— Ну-ка, помогай, ребята, половицу раздвинуть! — скомандовал очкастый.

Косарем развели половицы. Очкастый взял в руки прут и глубоко загнал его в землю, между половиц.

— А зачем? — спросил Костя.

— Ну, об этом мы после побеседуем с вами!.. Все объясню, ребята.

С этими словами очкастый вынул из сундука четыре толстых черных кружка с металлическими частями и длинными витыми шнурками, вставил блестящие кончики в ящик и, нацепив пару кружков на уши, начал крутить пуговки ящичка.

— А где же труба? — шопотом спросил Костя.

— Молчи знай, — дернул Мишка брата за рукав.

Очкастый вертел пуговку, хмурился, нагибался к железному пруту, забивал его глубже в землю, потом протянул руку к чайнику и начал поливать прут водой.

Костя фыркнул.

— Эва, капусту нашел какую… Сичас расти станет!

Очкастый погрозил пальцем.

— Т-с-с! Не мешай.

Через некоторое время лицо его растянулось в улыбку. Он посмотрел на ребят, поманил Костю пальцем, а когда Костя подошел к нему, он взял пару других кружков и нацепил их на костины уши.

— …рение аппарата! — сказал кто-то толстым голосом прямо в уши Кости.

Костя вздрогнул и растерянно оглянулся по сторонам.

— От ударных бригад необходимо обеспечить переход к ударным цехам, — сказал тот же голос, и тут только понял Костя, что говорят не в избе, а в черных кружках. Необычайное волнение охватило Костю. Забыв все на свете, он слушал, не понимая, чью-то речь, а когда поднял глаза, он увидел перед собой Мишку, который, разинув рот, сидел напротив с черными кружками на ушах.

Говорили что-то непонятное, Грубый голос так и бубнил.

— …действительным переходом на ударные методы работы с конкретными обязательствами со стороны ударников по поднятию дисциплины труда.

Потом другой голос сказал:

— Музыкальный перерыв. Баркаролла Чайковского.

Кто-то кашлянул в уши, а затем громыхнула музыка, как будто начали играть сразу сто гармошек.

Очкастый достал тетрадку и стал писать, изредка посматривая на ребят и чему-то улыбаясь. Но ребята даже не смотрели на очкастого. Окаменев от удивления, они сидели, боясь пошевельнуться, слушая музыку, пенье, разговоры о том, что делается в Англии, в Германии и в других странах, что строится в нашей республике и многое еще другое, чего совсем уже и понять нельзя было.

Ушли от очкастого поздно вечером.

Дома, перебивая друг друга, они рассказали о колбасе, о халве, о радио и не забыли показать, какие большие и смешные очки носит их новый знакомый.

— Во, — развел Костя руками, — как маленькие колеса!

На ребят, однако, никто даже внимания не обратил.

— Цыть вы, пострелята! — нахмурился батька.

Ребята обиженно замолчали.

В избе было душно и жарко, от гусят, ночевавших под печкой, слышался дурной запах. Мать месила тесто. Батька о чем-то разговаривал с Федоровым, здоровым и широкоплечим парнем, недавно вернувшимся из Красной армии. В углу под иконами и портретом Буденного сидел дядя Прокофий, молодой парень, который вернулся из Красной армии года два назад и успел за эти годы так поднять свое хозяйство, что все соседи завидывали Прокофию.

Федоров в чем-то убеждал батьку, размахивал руками и то-и-дело вставлял в разговор непонятные словечки:

— Ты, Митрий Михалыч, сам посуди, — перегибался через стол Федоров, — волка возьми к примеру… Индивидуально он живет? Индивидуально! В одиночку то есть… А почему? Да потому, что он зверь. Неужто и мы от зверей не ушли? Ведь это беспременно должны жрать друг друга, ежели индивидуально будем… Что Прокофий? Прокофий хоть и демобилизованный, а первый есть кулак на деревне.

— Да что ж, — дымил цыгаркой батька, — я с полным удовольствием, да только толк-то будет ли?