Вы, мистер Холмс, должны со мной согласиться, что владей Вы русским языком, то на многие свои вопросы вы нашли бы ответы у себя дома за монитором компьютера на сайте www.dotu.ru, а не в продолжительной поездке, которая всё же во многом утомительна, хотя и интересна.

— Ваша версия грядущей цивилизации и роли русского языка в ней заслуживает внимания, но я хотел бы понять, в чём смысл нового информационного состояния, о котором слышу впервые.

— О новом информационном состоянии мы много беседовали в прошлом году с русскими. Речь тогда шла о процессе смены логики социального поведения общества в целом. Я не сразу всё понял, пока они не рассказали мне одну суфийскую притчу, которую я тогда записал и перевёл на английский, поскольку, на мой взгляд, она очень красноречиво иллюстрирует информационное состояние общества в начале третьего тысячелетия. Но я думаю, что вы сможете найти и оригинальный текст, поскольку её рассказчик — Идрис Шах — долгое время жил в Англии и писал на английском для западного читателя.

Рассказывая, он перебирал в папке бумаги, пока не нашёл нужную.

— Если вы позволите, то я вам её зачитаю.

— Да, Гриша, пожалуйста.

— Притча называется «Когда меняются воды» и, по моему мнению, она имеет прямое отношение к «Мёртвой воде» — такое название дали русские концепции, альтернативной библейской.

Гриша закончил чтение. Холмс и Пракаш молчали, погруженные в свои мысли.

— Если вы не против, — прервал их размышления Гриша, — то я мог бы дать и соответствующий комментарий к этой притче.

— Разумеется, — сказал Холмс, — это интересно.

— Это — иносказание, — начал Гриша, — по мнению моих русских друзей — пережило века не случайно. Правда, в вымышленной сказочной реальности некоторые его иногда понимают, как «трансмутацию» природной воды, а не как некой иной «воды», свойственной обществу, которая по некоторым своим качествам в каком-то смысле аналогична воде в жизни планеты Земля в целом. Таким аналогом воды в жизни общества является культура — вся генетически ненаследуемая информация, передаваемая от поколения к поколению в их преемственности. Причем вещественные памятники и объекты культуры — выражение психической культуры (культуры мироощущения, культуры мышления, культуры осмысления происходящего), каждый этап развития которой предшествует каждому этапу развития вещественной культуры, выражающей психическую деятельность людей и господствующий в обществе строй психики.

Суфий древности мог иметь предвидение во «внелексических» субъективных образах о смене качества культуры, и потому имел некое представление в субъективно-образной форме о каждом из типов «вод». Но вряд ли бы его единообразно поняли современники, имевшие субъективно-образное представление только о том типе «воды» (культуры, нравственности и этики), в которой они жили сами, и вряд ли бы они передали это предсказание через века, попробуй он им рассказать всё прямо. Но сказка, как иносказание о чудесном неведомом и непонятном, пережила многие поколения.

Естественно, что с точки зрения человека живущего в одном типе культуры, внезапно оказаться в другом — качественно ином типе культуры — означает выглядеть в ней сумасшедшим и возможно вызвать к себе «враждебность» или сострадание. Само же общество, живущее иной культурой, с точки зрения внезапно в нём оказавшегося также будет выглядеть как психбольница на свободе. Его отношения с обществом войдут в лад, только после того, как он приобщится к новой культуре, и новая «вода» станет основой его «физиологии» в преобразившемся обществе.

— Очень интересная аналогия, Гриша, — заметил Холмс. — Вы, я вижу, неплохо подготовились к новому информационному состоянию, и новая вода стала для вас частью новой культуры.

— Да, мистер Холмс, но на это мне потребовался почти целый год. И скажу больше: это был самый трудный год в моей жизни, так как пришлось переосмыслить всё, что было таким привычным и удобным.

— И как после этого жизнь стала легче?

— Нет, легче не стало, может даже труднее, но намного интереснее, так как цели обрели устойчивость и определённость.

— А почему вы не возвращаетесь в Россию? Там, насколько я понял, теперь у вас есть единомышленники?

— Это для меня сейчас самый сложный вопрос. Да, я хотел бы вернуться в Россию, и никто не смог бы меня удержать здесь. Родители очень ждут. Но у меня появилось несвойственное мне ранее чувство долга, к которому никто меня, кроме моей совести не принуждает. Если бы эту миссию, которую я здесь выполняю, мне поручило государство, то я не смог бы сделать и десятой доли того, что делаю здесь по доброй воле. В России я имел большие деньги и большие возможности в смысле жизненных благ, но не имел душевного равновесия. Три года назад я приехал сюда за тем, чтобы обрести здесь душевный покой, и, как мне показалось поначалу, обрёл его. Но потом со мной началось такое, что словами передать невозможно. Могу лишь провести некую аналогию. Бывало ли с вами такое, мистер Холмс: вы спите, видите прекрасный сон, иногда просыпаетесь, но с одной лишь мыслью — как снова вернуться в этот прекрасный сон. А когда вы не можете этого сделать, то в душе вашей поднимается раздражение. Если с вами такое случалось, то вы поймёте меня. И это моё состояние продолжалось до приезда русских из Петербурга. Да, я проснулся и увидел всё несовершенство окружающей меня жизни. Иногда я жалею о прекрасном сне, в котором пребывал почти два года; иногда во мне поднимается раздражение, но усилием воли я подавляю его и продолжаю делать своё новое дело. У меня появился круг новых друзей, а многие приезжающие сюда русские, возвращаются другими и, как они сами говорят, словно очнувшимися от глубокого сна. И я буду здесь до тех пор, пока не появится кто-то равный мне или лучше меня, способный давать людям пить новую воду. И мне безразлично, какой он будет национальности: тут я полностью согласен с братом Пракаша.

— Я искренне рад за вас, Гриша. И я благодарен вам за то, что вы мне пояснили многие вещи, но есть один вопрос в отношении России, который давно не даёт мне покоя.

— Не уверен, мистер Холмс, смогу ли я вам на него ответить, но ваш искренний интерес к России не вызывает у меня сомнений и потому я готов.

— Многое мне непонятно в истории России: почему так легко в этой стране берутся за всё новое, а потом с такой же лёгкостью это новое отбрасывают, как ненужное заблуждение? Не говорит ли это о легкомыслии русских?