Лицо обожгла резкая боль, в глазах вспыхнули и погасли искры, я поняла, что падаю, услышала проклятия вперемешку с отборной матерщиной, полный ужаса детский крик и отключилась. Похоже, всего на несколько мгновений — в себя пришла, встретившись макушкой с полом, ребенок еще кричал, но теперь детский голосок почти заглушался гулом и треском. Перед глазами стояло алое марево, вокруг полыхало жаром. Откуда-то я знала, что проклятия и мат были в мой адрес, что меня только что попытались убить, а я каким-то образом защитилась. А еще — что нужно довершить начатое. Что именно «начатое», как «довершить», что вообще происходит — мозг ответа не давал.

— Мама, мамочка! — по моему лицу зашарили ледяные детские ладошки. —

Мамочка, не умирай! Я боюсь! Мама!

Я давно жила одна. Дети выросли, да и внуки были уже постарше плачущего рядом со мной малыша — судя по голосу, ему года три-четыре, не больше. Но это «мамочка» и отчаянный детский плач включили женские инстинкты, а ощущение смертельной опасности заставило подскочить на ноги, подхватить вцепившегося в меня ребенка и броситься прочь.

За спиной оглушительно затрещало, что-то рухнуло, пол под ногами дрогнул. Моя тень метнулась среди алых всполохов — длинная и какая-то неправильная, словно изломанная о невидимые углы и искаженная кривыми зеркалами. Я врезалась плечом в закрытую дверь, вывалилась на улицу, споткнулась обо что-то и упала, едва успев извернуться, чтобы удар о землю не пришелся на ребенка.

Чьи-то осторожные руки, полные ужаса и сочувствия голоса, прохладная вода, вой сирены, всхлипывания прижавшегося ко мне малыша — я воспринимала все это без участия разума. Глотала воду и какие-то таблетки, сидела тихо, пока женщина в белом халате обрабатывала мое лицо и руки, кивнула, услышав: «Ребенок цел, вы слышите? С вашим сыном все хорошо. Чудо, но он совсем не пострадал». Послушно отошла, когда меня отвели в сторону, чтобы не мешала пожарным.

Языки пламени вырывались из окна, чернел, съеживаясь, заплетающий стену виноград, воняло гарью и паленым волосом. К горлу подкатил комок, я сглотнула, и мне дали еще воды, резко пахнувшей валерьянкой и пустырником. Черный дым сменялся клубами пара, меня о чем-то спрашивали, потом кто-то сказал: «Шок». Потом огонь погас, пожарные ворвались в дом, за ними — медики… Вскоре вынесли накрытое с головой тело.

Меня увела к себе соседка.

Я не помнила ее имени. Я вообще не знала всех этих людей, которые называли меня по имени, что-то объясняли полицейскому, ахали, искренне сочувствовали и неискренне соболезновали. Не знала даже имени ребенка, который все еще прижимался ко мне, обнимая ручонками за шею. Я понимала, что происходит нечто не просто странное, а невероятное, невозможное, из серии «ни в какие ворота», но почему-то принимала все равнодушно, как само собой разумеющееся. Шок, да.

Меня укутали в плед, усадили в мягкое кресло и сунули в руки кружку с крепким, ароматным чаем. Подошла девочка лет четырнадцати, присела на корточки, протянула руки, сказала тихонько:

— Олежка, пойдем ко мне на ручки? Мы с тобой тут рядом посидим, не бойся. Твоей маме нужно выпить лекарство и немного успокоиться. Хочешь, я принесу книжку, посмотрим картинки?

Малыш помотал головой и вцепился в меня еще крепче.

— А яблочко хочешь? Свежее, только с дерева.

— Он слишком испугался, — объяснила соседка. — Но ты, дочка, не уходи. Мало ли что понадобится.

— Конечно, мам.

Так, значит, мой малыш — Олежка, а это соседская дочка. Серьезная девочка, похоже. Но кто я? Та «я», которую я помнила, спокойно заснула у себя дома после совершенно обычного вечера и никак не могла очутиться в этом совершенно мне незнакомом месте, среди незнакомых людей и с чужим малышом на руках. Малышом, который называет меня мамой, и что-то во мне откликается…

Кстати, здесь самое начало вечера: опустились первые сумерки, но фонари еще не горят… Впрочем, летом темнеет поздно.

Я сделала крохотный глоток чая. Руки затряслись, девочка быстро перехватила чашку, а соседка обняла меня, присев на широкий подлокотник кресла, забормотала успокаивающе:

— Маришка, дорогая, все хорошо. Все закончилось. Ты жива, твой сынок жив и здоров, а козлу твоему туда и дорога, давно говорили ему, что допьется.

— Он бил маму, — сказал вдруг Олежка.

Соседка ахнула.

— Куда? Марина, где болит? Может, позвать врача? Лена, сбегай, скорая еще не уехала?

Я попыталась пожать плечами. Получилось наполовину: та сторона, которой я вышибла дверь, от попытки пошевелиться вспыхнула болью. Девочка умчалась, соседка так и сидела рядом, тихонько гладила меня по голове, а я все сильнее дрожала, и даже близость испуганного ребенка не помогала сдержаться.

— Сынок, — прошептала я, из последних сил подавляя подступившую истерику, — ты не бойся, сейчас уже нечего бояться, все хорошо. Просто я тоже испугалась.

Он в ответ обнял меня еще крепче.

Вбежала все та же женщина в белом халате, за ней вошел полицейский.

— Она начала говорить, — объяснила соседка.

Полицейский придвинул себе табурет, положил на стол папку, достал бумагу и ручку.

Лена все-таки взяла у меня Олежека, шепнув ему, что маму будет лечить тетя-доктор.

Полицейского я не стеснялась. Дала себя осмотреть и снова чем-то смазать, отстраненно вслушиваясь в торопливую скороговорку врача, диктующего для протокола все мои ссадины, ожоги и ушибы. Инстинкт подсказывал плыть по течению.

Чай остыл. Руки все еще дрожали, но истерика отступила, и, когда полицейский спросил, что же произошло, я честно попыталась вспомнить.

— Я легла спать… — Дальше был провал. Как объяснить, что я — не я? И нужно ли вообще об этом говорить? — Я не помню!

— Что вы помните?

Я бездумно поднесла руку к лицу — туда, где помнилась резкая боль, после которой была темнота. Прикосновение запустило нужную цепочку воспоминаний.

— Больно. Упала. Малыш плакал, просил не умирать. Потом треск… Чувство опасности, очень сильное. Я схватила ребенка, понимала только, что нужно спасаться. Все.

— Малыш, а ты что помнишь? — осторожно спросил полицейский.

— Папа кричал и сильно ругался, — прошептал Олежка. — Он бил маму и кричал «сдохни».

Малыш захныкал. Я торопливо протянула руки:

— Иди к маме, маленький. Все хорошо. Я ведь не умерла, правда? Ты попросил меня не умирать, и я не умерла. Ты у меня умничка, смелый мальчик. Спас маму.

Я прижимала его к себе, укачивала, шептала, что бояться больше нечего, что храбрые дяди-пожарные потушили пожар, а папа ушел далеко-далеко и больше никогда не вернется и не будет нас обижать. И с каждым словом все яснее чувствовала, что не брошу этого ребенка.

Кто я, где я, будем разбираться потом, но малыш мой, и точка.

Врач смотрела на меня так внимательно, что становилось не по себе. Я машинально потерла лоб.

— Голова болит? — быстро спросила она.

Я покачала головой: после всех ее мазей, капель и таблеток боль почти не ощущалась, только состояние было слишком заторможенное. Но с этим странным «я — не я» нужно было что-то делать. Все тот же инстинкт криком кричал, что правду лучше не говорить. И я решилась.

— Голова уже не болит, но я ничего не помню. То есть, до момента удара — вообще ничего. Даже… даже не помню, как зовут… звали… мужа. И вас не помню, — я виновато поглядела на приютившую меня соседку.

Врач осторожно дотронулась до моих висков, я вскрикнула — прикосновение откликнулось ослепительно яркой болью и алой вспышкой перед глазами.

— Как тебя зовут? — мягко заданный вопрос влился в уши, я ответила, не думая:

— Марина…

И запнулась. Уверена я была только в имени.

Под осторожными массирующими движениями боль утихала.

— Сильный удар, — объяснила врач, — сотрясение мозга, да еще и психологический шок. Память вернется. Может быть, не вся, но вернется. Не тревожьтесь. Чем меньше тревоги, тем скорее все придет в норму. В больницу вас можно не забирать, сильных ожогов нет, внутренних повреждений тоже, кости целы, повезло. Но как минимум три-четыре дня рекомендую постельный режим. Если будет слабость, головные боли, головокружения — лежите, станет хуже — вызывайте врача. Назначения… — задумавшись не больше, чем на полминуты, она быстро исписала листок списком лекарств. — Найдется, кому сходить в аптеку?