Комендант продолжал молчать. С ним давно так никто не разговаривал, да и он сам постепенно отвык от внятной человеческой речи. Все его желания, даже самые сумасбродные, выполнялись по одному кивку, несколько чиновников города угодливо гнули спину, купцы откупались подарками и приношениями. Лишь один настоятель церкви, молодой чахоточный поп, хотел было выказать свою независимость, замедлив притти с поздравлением в рождественские святки, но был затравлен собаками и сошел с ума… Вспомнил годы юности, порывы, потом армейскую нищую жизнь, карты, непробудное пьянство. Два чина вперед — и, по существу, высылка в далекие края…

— Разбередил ты меня, правитель, — сказал, наконец, подполковник хмуро. — Сам когда-то прожекты писал, жалел отечество… А теперь вот…

Он подошел к окну, толчком распахнул его. Застоявшийся сизый дым медленно поплыл наружу.

— На краю… На самом краю живем! — крикнул он Баранову и, снова глотнув из кружки, вытер губы концом мятого рушника, висевшего на деревянной спинке кровати. — Говори! — потребовал он вдруг хрипло и быстро обернулся к гостю. — Говори еще. Человеком на минуту стану…

Баранов посмотрел на него, неожиданно усмехнулся, снял с набалдашника пальцы, встал.

— Болеть за Россию всегда должно. Одни мы с тобой, действительно, на краю. Я там, ты тут, — сказал он просто. — Да, теперь времена меняются. И в Санкт-Петербурге понимать стали. А иркутским зверолюбцам кричать уже не придется, на что им всякие затеи?.. Я всегда говорил, что довольно бедны были они, коли их один счет бобров занимает. Ежели таковым бобролюбцам исчислить, что стоят бобры и сколько за них людей перерезано и погибло, то, может быть, пониже свои бобровые шапки нахлобучат… Ну, пора, сударь. За дела приниматься нужно. Людей собирать…

После его ухода комендант долго еще стоял у окна, пил прямо из бутылки. Потом вдруг ворвался в канцелярию, раскидал бумаги, протащил за ворот по горнице писца, разогнал почтальонов и до ночи не выходил из спальни.

На широких лавках, расставленных вдоль задней стены, скучившись сидели люди. В кабаке было полутемно, сквозь узкое окно, затянутое продымленной холстиной, чуть сочился дневной свет. Не то каганец, не то лампада горела возле стойки перед темным ликом иконы. За длинным тяжелым столом сидели только двое гуляк. Дела в кабаках шли плохо, все было пришлыми пропито — до одежи.

Высокий седой целовальник с заросшим, как у волка, лицом брякал у стойки медяками, противно, настуженно кашлял. Сырость и копоть покрывали бревна стен, порожние бочки. Днем в заведении всегда было холодно, даже в чистой горнице сзади прилавка. Туда допускались только «почетные» — купцы и чиновники. «Полупочетные» — солдаты, матросы — гуляли вместе со всеми.

Сегодня в кабаке было чище обычного, целовальник с утра ждал корабельных гостей. Питейное заведение находилось к рейду ближе других, и матросы сразу попадали сюда. Однако прошла половина дня, а на берегу по-прежнему пусто, неподвижно темнела маленькая шлюпка, на которой приехал Баранов. Правителя тоже не было видно нигде.

Целовальник посылал уже здоровенного, в одних портах и зипуне, босого мужика по остальным кабакам, но и туда никто не заглядывал, хотя пришлые собрались почти все. Еще никаких переговоров никто не начинал, но в Охотске знали, что корабль пришел из Америки и будет набирать людей.

— Сказывают, сам Баранов прибыл, — восторженно говорил один из сидевших за столом, вылизывая края пузатого мутного стакана. — Огромадный, семи аршин росту, в плечах сажень.

Собеседник медленно сосал водку, поглядывал на дверь. Скуластый и щуплый, в синем добром кафтане, он был похож на бывалого купца. Он знал Баранова давно, ходил с ним караваном в Кяхту, но разубеждать случайного гостя не собирался. Были на то свои причины. Изредка трогал разорванную, криво сросшуюся мочку левого уха, кивал собутыльнику, поощрял того к разговору, но сам не слушал. Все внимание было сосредоточено на двери. Он терпеливо и упорно ждал.

Баранов пришел неожиданно и не один. Вместе с ним явился выпущенный из ямы хромой приказчик компании — старый товарищ правителя еще по Чукотке, боцман с «Амура» и несколько десятков людей, собранных по кабакам. Люди валили скопом, галдели и толкались, торопясь пробраться скорей к столам. Многие были без шапок, босые, на других остались только зипуны да лапти, на двоих-троих — старинные мундиры давно похороненных департаментов.

Кабатчик поспешил встретить гостей, широко распахнул дверь в чистую горницу, приглашая туда Баранова, зажег на стойке в тяжелом шандале свечу. Толпа разместилась на лавках и бочках у стен, заполнила все помещение. Часть еще грудилась в дверях. Все торопились на даровое угощение — так спокон веку водилось при наймах.

Как только показался правитель, купец в синем кафтане поставил свой стакан, встал и, покинув собеседника, быстро направился к парадной горнице. Однако Баранов туда не вошел. Остановившись возле прилавка, он вытер под картузом лысину, махнул рукой стоявшему перед ним целовальнику.

— Погоди, любезный, — сказал он не спеша. — Я тут побуду.

Сев на порожний бочонок и больше не замечая кабатчика, он внимательно оглядел толпу. Купец вернулся из горницы, куда поспешил раньше правителя, и тоже остановился у прилавка. Опытный приказчик не понимал еще, что задумал Баранов, но подойти к нему не посмел. В кабаке вдруг стало тихо, как в церкви. Разогнавшийся с пустыми оловянными кружками здоровенный мужик недоумевающе переступал босыми ногами.

Не вставая, положив руки на резной набалдашник, правитель, наконец, кончил осмотр. Людей было достаточно, но подходящих трудно будет найти. Слабосильный и хилый народ. Разве такими должны быть твои сыны, Россия?.. Он нахмурился, отчего припухшие веки нависли больше, глянул на ближайшие к нему ряды.

— Господа вольные, — сказал он, наконец, размеренно и неторопливо и снял картуз. — К вам прибыл я сюда с новых берегов наших, обысканных торговыми людьми. Селения и крепости заложили мы там во славу отечества, промыслы и божьи храмы… К чести и гордости державы всегда стремился и того же от всех требовал и впредь требовать буду. Не для чужих труды и жизни людские положены. Тут вас много и, может быть, все про те места думали. Тогда наперед скажу. Буде кто из вас ехать со мною захочет, запомнит пусть всем своим разумением: не для разврата и своевластия, не для смущения и пустых дел селиться там станет, а для повседневных, разумных трудов. Пуще всего для своего собственного процветания и интересов отечества.

Он остановился, помолчал немного. В трактире словно никого не было. Слышалось только сдерживаемое дыхание десятков людей. Удивленные неожиданным началом, речью, глубоким, почти торжественным ее смыслом, многие забыли и о вине. Трещала в шандале свеча, шипели капли воска, оплывающие на мокрый прилавок.

— Целость общественная и благосостояние компании, — продолжал Баранов все так же ровно, не повышая голоса, — зависят от доброго и единодушного согласия, и напротив — от развращения, несогласия и разделения на партии не может быть никогда и ни в чем успеха… Такими точно словами говорит великий Соломон: «Всякое царство, всякий град, всякая семья, дом или общество, разделившись на части, падет!..» Возьмите вы веревку в пример. Какой бы толщины ни была, ежели разделится на мелкие пряди, один человек те пряди порознь порвать может, но когда они вместе, то и сто, а иногда более, людей соразмерной толщины веревки порвать не в состоянии…

Говорил правитель еще долго, обрисовал положение дел, почти ничего не утаил. Он хотел откровенно сказать о трудностях, он думал собрать мужественных, сильных людей. Но здесь он их не видел. И потому в словах правителя сквозила горечь… После всего Баранов приказал объявить порядок устройства и заселения новых мест.

— Чтобы можно было показать, что русские живут благоустроенно, и не думали бы иностранцы, что в Америке так же гнусно живут русские, как в Охотске, — закончил правитель, вставая.