Юноша опустил винтовку. Сколько раз он охотился в тайге и горах, добывая еду и шкуры, и никогда об этом не думал. То было простым, непридуманным законом, как дуновение ветра, как снег, как солнечное тепло. Сейчас впервые он почувствовал жестокую правду.

Лось приближался. Стучали копыта по камням, усилился треск сучьев и давних, поваленных ветрами, отживших деревьев. Несколько раз маячила бурая, вспотевшая шерсть зверя, раскрытая пасть, тяжелая кость рогов. Сохатый порывисто и сильно дышал, брызги пены покрывали широкую грудь. Он двигался напрямик, как раз к тому месту, где находился Павел. И юноша выстрелил. Это было скорее движение страха, невольная необходимость самозащиты.

Зверь дрогнул, остановился, вскинув высоко рога, бросился вперед и неожиданно рухнул на правый бок. Качнулись кусты, обрывки лиан, хрустнула и повалилась молодая лиственница. Сохатый был убит наповал. Пуля попала ему в горло. Забыв о своих размышлениях, Павел радовался, как ребенок. Убить лося с первого выстрела — это было неслыханной удачей, тем более летом, когда зверь особенно осторожен. Павел принялся разделывать тушу, уже ни о чем не думая. В нем сказалась кровь не одного поколения охотников.

Снимая шкуру, Павел наткнулся на след огнестрельной пули в шее лося. Пуля оказалась необычной. Большой круглый гранат, темный, как сгусток крови. Юноша знал, что некоторые племена собирали в горах драгоценные камни, используя их вместо свинца. Чаще всего этим занимался народ Коннан — племя людоедов, обитавших по склонам Чилькутского перевала. Встречи с ними избегали даже индейцы.

Звук выстрела разбудил молчавшие утесы и скалы, откликнулся в хаосе гор. Невольно Павел оглянулся. Люди Коннан могли быть здесь, рядом. Случалось, что охотники преследовали раненого зверя не один день.

Но кругом опять было тихо, уползал последний туман. Солнечный луч проник в ущелье, осветил две дряхлые сосны на самом краю обрыва, сверкавший горный поток. Наступило утро.

Лещинский находился возле пристани, когда прибежавший караульщик сообщил о возвращении Павла. Помощник правителя выронил подзорную трубу, — в подражание Баранову он часто разглядывал залив, — нагнулся поднять ее и неожиданно почувствовал, как похолодели руки, заколыхались перед глазами пятна островов. Подступила давняя болезнь — припадок, испариной покрылись лоб, узкая костистая грудь.

Невероятным усилием он поборол приступ, подхватил трубу, набожно приложил пальцы к круглой суконной шапке, обшитой светлым шнурком.

— Святое чудо, — сказал он с передышкой. — Милосердный бог…

Окончательно овладев собой, он торопливо двинулся вдоль палисада с радостной улыбкой на лице и ужасом в сердце. Предательство становилось явным. Похороненное там, в заливе, оно угрожало разоблачением, отсроченной карой, гибелью… Он шел быстро, переступая мокрые после недавнего прилива валуны, плавник, кучи гниющих водорослей. Низко метались чайки. Крик их напоминал протяжный стон.

Павел лежал в спальне Баранова. Стоял полумрак — Серафима закрыла ставни, плотно прихлопнула дверь, навесила на нее травяную плетенку, зажгла и снова погасила свечу. Увидев еще издали юношу, осторожно принесенного двумя звероловами, подобравшими его возле крепости, женщина негромко вскрикнула, потом заткнула концом платка рот и больше не произнесла ни звука. Только глаза ее стали глубокими, лучистыми, затаившими нежданную радость.

Возвращение Павла было событием, взволновавшим весь поселок. Промышленные торопились к дому правителя, спешили узнать судьбу «Ростислава», Ананий послал за Гедеоном, снова ушедшим после расправы на редут, алеуты бросили лов трески. Самые слабые, лежавшие по баракам, пытались выползти из жилья, индейские женщины шептались за углами.

Лука не пустил никого дальше крыльца. Озабоченный, немного испуганный, сидел он на нижней ступеньке, нетерпеливо поглядывал на дверь. Он сам ничего не знал, не успел даже как следует разглядеть Павла. Серафима послала за своим сожителем мальчика-креола, помогавшего ей по хозяйству, и сразу усадила промышленного около двери.

— Карауль, — сказала она, не глядя по обыкновению на мужа, и вдруг засмеялась неожиданно и ласково, как в редкие минуты их молодой жизни. — Слышь, живой вернулся. Хворый, а живой. Не пускай. Никого не пускай. Лука.

Она ушла в спальню, а озадаченный Лука некоторое время стоял на пороге, поглаживая бороду. Он так ничего и не выведал и не решился спросить. Необычное поведение Серафимы поразило его больше, чем все ее самые странные выходки. Он даже забыл о припрятанной в сенях чарке рома.

— Из самой Калифорнии прибыл. Из индейского плену… — говорил он обступившим крыльцо зверобоям. — Суднишко гишпанцы отняли…

Лука увлекся, выдумывал новые подробности. Под конец сам верил своему вранью.

Обитатели крепости слушали спокойно, возбуждение проявлялось лишь в неровных движениях, стуке винтовок и мушкетов, беспрестанно перекидываемых с плеча на плечо, редком окрике. Стоявшие ближе к крыльцу хмурились и молчали. Россказням Луки никто не верил, спасение одного только Павла, которого считали давно утонувшим, подтверждало гибель других.

Когда вошел Лещинский, Павел спал. На потемневшем от ветра лице отчетливо выделялись красные пятна скул, прорывался хриплый кашель. Скитания и ночевки в сырых ущельях разбередили заживавшие легкие, недавнюю рану. Последние двое суток Павел двигался к форту словно в тумане, подолгу лежал на камнях и ракушках, устилавших берег моря, бредил.

Океан был пасмурный, серый. Тяжелая волна однотонно швыряла гальку, растекалась по мокрым, обточенным прибоем камням, медленно отступала. Кругом было тускло и голо, лишь вдали темнели острова архипелага «Св. Лазаря» — невысокие скалистые утесы. Над ними, над морем и лесом плыли пухлые дождевые тучи. От залива Норфольк-Саунд на Ситхе до самых островов Шарлотты редко выдавались ясные дни.

— Забылся, — шепотом сказала Серафима, преграждая дорогу Лещинскому в горницу, где лежал Павел.

Похудевшая, в черном головном платке, она недобро глянула на временного начальника форта, хотела прикрыть дверь. Но Лещинский уже ступил через порог, и женщина смолкла.

— Иван Александрович? — тихо вдруг позвал юноша, поднимая с подушки голову. — Ты?

Лещинский шагнул вперед, приблизился к изголовью лежавшего.

— Павел Савелович… — зашептал он возбужденно, словно не в силах сдержать радость от встречи. — Матерь божия!.. Сколь ночей провел я без сна. Не верил в погибель. Не верил.

Не давая Павлу встать, он положил руку на взмокшие волосы, закрывавшие лоб больного, весь насторожился, ожидая услышать самое страшное. Пальцы дрожали, пульсировала на виске тонкая синяя вена.

Однако ничего не произошло. Павел не догадывался о предательстве, выстрел считал направленным с пиратской шхуны. Прямой и великодушный, он хотел видеть лучшее, побороть невольную неприязнь к бывшему своему помощнику.

— Господин Лещинский! — выговорил он с искренней радостью и, несмотря на попытку удержать его, решительно поднялся. — Жив? Вернулся? Слава тебе…

Перекрестившись, он сел на кровати, быстро, беспорядочно расспрашивал об остальном экипаже, о корсаре, перескочил на дела колонии. Про отъезд Баранова ему уже сообщила Серафима, но он только сейчас по-настоящему очнулся и с лихорадочной торопливостью жадно набросился на собеседника. Раскрасневшийся и возбужденный, подмяв под себя подушку, спрашивал, слушал ответы и снова спрашивал.

Лещинский теперь совсем оправился, но обращение его не изменилось. Все так же охотно и радушно отвечал он Павлу, сетуя на трудности, на долгое отсутствие правителя, на непрекращавшиеся болезни среди промышленных. Будто отчитывался перед начальником. Он даже намекнул, что наконец-то сможет передать управление крепостью. Намекнул и выжидающе замолчал. Но Павел его не понял.

Потом явился Ананий. Мягкой, неслышной поступью вошел он в горницу, перекрестил стоявших у порога Серафиму, Лещинского, неторопливо приблизился к кровати.