— Гляди! — сказал он. — Еще один бостонец чалится.

Алексей тоже поспешил к Петровичу. На рейде разворачивался большой трехмачтовый корабль, готовясь отдать якоря. Красно-синий многозвездный флаг отчетливо был виден даже без зрительной трубы. Это был четвертый американский флаг в гавани Гоно-Руру.

А ночью кто-то поджег плантации Круля. Сгорела только часть табака. Огонь, рванувшись вверх, скоро погас, но Алексей и Петрович поняли, что пожар этот — первое предупреждение.

На другой день «Вихрь» взял курс на Атувай. Шел дождь и светило солнце. Сквозь сверкающий редкий ливень виднелись берега Воагу. Они были тихи, прелестны и напоминали цветущий сад. Но Алексей не любовался берегом. Он сидел в каютке и писал Баранову. Из Атувая, может быть, удастся отправить письмо на Ситху. Он подробно и горячо излагал все события и просил вмешаться в дела на островах. Только незамедлительные действия правителя могли исправить то, что натворил здесь Круль.

— Ну, как по-гишпански «орел»?

— Aquila.

— А «птица»?

— А… Не знаю…

Кусков добродушно усмехнулся, хлопнул легонько сына по затылку.

— Ну?

Белоголовый мальчик смущенно царапал пальцем стол и молчал.

— Ave! — шепнула Фрося. Она стояла у дверей, терпеливо дожидаясь конца урока.

— Ох! — встрепенулся мальчик. — Ave! Верно!

— Ну, иди!

Кусков некоторое время смотрел вслед радостно уносившемуся по двору сыну, затем снял очки, зажмурил глаза. Они теперь болели все чаще и чаще. Особенно в последнюю зиму. Попик Кирилл привез из миссии, куда его посылал правитель колонии, сотни две испанских слов и фраз, записанных у монахов. Иван Александрович приказал ему выучить, зубрил сам и заставлял учить домашних. Чтобы разговаривать с испанцами, нужно знать язык, а переводчика не было.

Василий погиб, теперь это ясно. Риего тогда же прислал извещение, что в Монтерее полагают, будто он попал к индейцам. Это враки! Индейцы не тронули еще ни одного русского.

Дружба с индейцами — единственное, что радовало в эту зиму. Приезжал главный вождь Чу-Чу-Оан, подтвердил уступку земель, скрепил при свидетелях дарственный акт. Привез от своих племен подарки и отдельно подарки жене и сыновьям Кускова. Черную кобылицу и двух белоснежных скакунов — красоту прерий.

— Ты всегда был нам братом, — сказал он Ивану Александровичу, — а «Любимая детьми» — дочь племени моих отцов. Твои сыновья — наши дети. Пусть будет коротким для них самый длинный путь.

А когда Иван Александрович спросил вождя, отчего он не перекочует поближе к Россу, вождь долго курил трубку, а потом ответил:

— Мало еще вас, русских. Трудно вам защищаться далеко. Мои воины будут охранять твои земли.

Индейские гости приехали через неделю после того, как алеут Пачка добрался с Ферлонских камней. «Письмо» Луки уже не явилось новостью для Ивана Александровича. Монах Кирилл привез известие о смертельной болезни губернатора. Об этом он узнал в миссии. Но то, что рассказал Пачка, и предупреждение бывшего матроса относительно намерений американцев вызывали серьезное беспокойство. Поэтому приезд вождя и обещание помощи сильно подбодрили Кускова.

С новым рвением в Россе приступили к работам. Достраивали палисад, скотный двор и избы для алеутов. Ковали сохи. Весной Иван Александрович хотел вспахать все пространство между ущельем и фортом. В кузнице Кирилл и старик Ипатыч отливали серебряные кресты и паникадило для будущей церкви.

Ипатыч нашел руду, когда ходил охотиться на горных баранов. Он подобрал несколько самородков для пуль, но Кусков положил их к себе в шкаф, чтобы отослать на Ситху и сообщить об интересном открытии. Тогда монах уговорил старика сходить за рудой в горы. Он видел, как лили когда-то в монастырях колокола, добавляя к меди мешки серебряных денег. Меди под рукой не было, зато серебра оказалось много.

Монах тащил тяжелый груз на плечах, поминутно вытирая лицо лиловой скуфьей, и нестерпимо кашлял. А потом, сидя уже возле горна, не мог даже ответить на расспросы Ипатыча. Ему было двадцать семь лет, и десять из них он провел в монастыре за книгами, нажив чахотку. На Ситхе он медленно умирал. Баранов послал его в теплую Калифорнию.

В доме Ивана Александровича теперь стало шумно. Утром толклись промышленные, а по вечерам собирались женщины, приходившие посидеть к жене правителя.

Первое время они являлись разряженные, прели в своих тяжелых платьях на стульях, цедили слова, чинно вытирали огрубелыми красными пальцами уголки рта. А за глаза называли хозяйку «дикой», смеялись, что та умеет читать книгу и сама ходит поить свою черную кобылу. Но однажды, когда у Екатерины Прохоровны опасно заболел младший мальчик и она, простоволосая, в легком сарафанишке, прибежала в казарму к жене самого никудышного зверолова и расплакалась у той на груди по-бабьи, женщины приняли ее как свою.

Собирались каждый вечер, шили, судачили, вспоминали Россию, рассказывали о ней Катерине Прохоровне. И редко кто вспоминал о старой родине, бывшей для них мачехой, дурным, неласковым словом. Чуяли сердцем, что не родина выгнала их сюда, а те, кто измывался над нею. Часто пели.

Услышав песню, Иван Александрович выходил из своей горницы. Эти вечера напоминали ему Ситху, добрые времена, когда вот так собиралась старая гвардия Баранова… Он устраивался возле двери и, прямой, внимательный, сидел на лавке.

Екатерина Прохоровна тоже не пела. Но, слушая женщин, она оставляла шитье, глядела в одну точку, и тогда ее смуглое, диковатое лицо, обрамленное двумя черными косами, падающими на грудь, было задумчивым и растроганным.

…После урока с сыном Иван Александрович вышел во двор, затем направился к берегу моря. Миновало уже три месяца, как уехал Алексей, каждый день могла показаться на горизонте шхуна. Караульщик у ворот брякнул ружьем, встал. Кусков узнал Савельева, мужа Фроси. Высоченный, тощий, с круглыми добрыми глазами и щербатым ртом, он был самым тихим и скромным из зверобоев. Никогда ни с кем не спорил, безропотно выполнял все распоряжения.

— Рыбу ловишь, Савельев?

— Ловлю, Иван Александрович, — зверобой хмыкнул шутке, прикрывая ладонью рот. Два передних зуба он сломал недавно, напоровшись на весло, и стыдился своей неловкости. Разговаривая, сильно окал.

— Ну, лови.

Савельев Кускову нравился, нравилась и его жена, беспокойная, расторопная Фрося. Фрося привязалась к мальчикам и все дни проводила в доме правителя.

Иван Александрович прошел на берег, оглядел пустынный голубой океан, нижней дорогой поднялся к форту, а оттуда в степь. Решил посмотреть на посевы.

Был конец апреля. Бескрайняя, еще не опаленная зноем прерия тянулась до снежных вершин Сьерры-Невады. Высокое небо, казалось, отражало зелень трав. По прерии цвели маки. В расплавленной солнцем вышине, как жаворонок, звенела птица. Еще не было одуряющих запахов лавра и диких роз, лишь «добрая трава» и белые цветы чапареля распространяли над степью чуть слышный аромат. Степь сейчас напоминала родину.

Пшеница поднялась уже по пояс. Начинал колоситься ячмень. Утренние туманы давали обильную влагу, урожай мог быть небывалым.

Иван Александрович прошел вдоль всего поля. На следующий год можно будет втрое увеличить посевной клин, а ячменя надо попробовать снимать за лето два урожая. Благословенные места! Только бы достать побольше скота и получить от Баранова людей. Коли так пойдет дальше, не только Ситху, все острова удастся прокормить своим хлебом.

Радуясь всходам, Кусков забыл на время все тревоги и опасения. Чуть колеблемая ветром пшеница, звон жаворонка вызвали в памяти давние, забытые образы. Колосистое поле, синее небо, березовые леса, тихие улочки Тотьмы, крыльцо родимого дома, откуда скромным юношей ушел искать счастливую долю… Много растаяло снега и утекло воды!..

Кусков снял картуз, расстегнул кафтан и медленно шел по тропе. Он не торопился, отдыхал. Хотелось подольше пробыть среди полей. Осторожно обходил маки и цветущий низенький кустарник, боясь раздавить их сапогами. С жадностью вдыхал весенний воздух.