С первых же минут Алеша заметил, что Поликарп Поликарпович любит поговорить.
И эту особенность «лесного старца», как и его пристрастие к словам «парень мой», Алеша полюбил так же юношески бездумно, сразу, как полюбил его белые волосы, голубые ясные глаза и детски розовое лицо, точно у елочного деда-мороза.
— А теперь, пока суд да дело, пока ноги твои станут в строй, я тебе костыль вырублю. Ковыляй пока что на трех, парень мой…
Хотелось броситься на шею доброму деду, но Алеша только смотрел на него и улыбался без меры счастливыми, восторженными глазами…
— Рассказывай, парень мой…
Алеша и Поликарп Поликарпович лежали в избушке на нарах. На дворе была теплая, тихая ночь. В открытую дверь было видно небо, усыпанное звездами, слышались всплески волн в речонке. Посвистывали таинственные ночные птицы.
Днем пасечник промыл Алеше рану, приложил листики подорожника и туго перевязал чистым холщовым полотенцем. Из загноившихся подошв Алеши иглой извлек занозы, положил какой-то пахучей травы на тряпицы и подвязал под ступни.
В обед сварили тетерева. Алеша с жадностью набросился на мясо и хлеб. Перепугавшийся Поликарп Поликарпович с трудом вырвал у него огромный кусок хлеба и половину тетерева.
— Умрешь — что я буду делать?.. Что буду делать?.. — бессвязно твердил старик.
При этом он так был взволнован, так растерянно топтался вокруг Алеши, что юношу до слез растрогала забота доброго пасечника. И, хотя ему очень хотелось есть, он отодвинул на середину стола кусок хлеба, стараясь не смотреть на него.
Вечером пили козье молоко, закусывая ароматным черным хлебом, и чай с янтарной осотиной меда. Потом дед играл на изумительной своей жалейке, а Алеша лежал у его ног и смотрел пасечнику в лицо.
За день Алеша хорошо рассмотрел Поликарпа Поликарповича Басаргина. И вблизи он казался таким же величественным и, несмотря на свои восемьдесят два года, прямым и осанистым. Правда, высокая когда-то грудь его провалилась, правда, голубые глаза слезились немного, а в ушах и в носу рос кустистый желтоватый волос, но зрение и слух его были лучше, чем у Алеши, зубы целы все и никогда не болели. Память свежа настолько, что он помнил фамилии генералов, номера полков, имена и отчества сослуживцев, названия городов и местечек, где побывал за долгие свои походы.
— Рассказывай, парень мой…
Алеше и самому неудержимо хотелось рассказать деду все, что случилось с ним, поделиться планами об уходе в горы. Весь день он ждал вопроса пасечника. Несколько раз порывался заговорить, но не решался, а болтливый дед рассказывал все больше сам.
«Какой он деликатный и тонкий! Для него я человек, попавший в беду. И ему нет дела, уголовник ли я или опасный политический преступник». Алеше нравилось сознавать себя «опасным политическим преступником»…
— Я ничего-ничего не утаю от вас, Поликарп Поликарпович. Я расскажу вам все, как отцу родному… — Алеша перевел дух.
Сказал он все это порывисто и горячо, но ему показалось такое начало недостаточным.
— Если бы враги начали меня четвертовать или поджаривать на медленном огне, то и тогда никому, кроме вас, Поликарп Поликарпович, не рассказал бы я всего… — Только после такого вступления Алеша приступил к рассказу.
— Собственно, партийного билета я не имею, но я абсолютный большевик в душе. И мой отец — московский врач Николай Николаевич Белозеров — тоже сочувствует партии большевиков.
В охватившем Алешу волнении, он сел на нарах и подвинулся к деду.
Пасечник завозился на постели и из темноты спросил:
— А ты расскажи, парень мой, как из престольного города Москвы в наш город попал. Почему ко мне явился голый и откуда у тебя огнестрельная рана в плече?..
— На Алтай, в ваш город, приехал я год тому назад с этнографической экспедицией. К экспедиции присоединился на правах участника-любителя, по просьбе друга отца, профессора Почесова. В экспедиции ученые старички — беспартийщина. Добрались мы с грехом пополам до вашего города. В трех километрах от пристани пароход четверо суток на мели просидел. Остановились в номерах. Дело было ночью, поужинали кое-как остатками. А утром мои голодные профессора пристали с ножом к горлу: «Идите, Алексей Николаевич! Вы у нас самый молодой, к тому же горячий сторонник советской власти, — и с эдакой издевкой: — идите разговаривайте с уездными продкомиссарами». А нужны были нам печеный хлеб, крупа, масло, сыр-брынза, ну, и копчености там, сушености разные…
Не мог я отбиться — пошел. Иду. Улиц не знаю, у встречных спрашиваю: «Товарищи, где здесь уездный комитет партии большевиков?» Вначале я решил в уком зайти с просьбой оказать содействие научной экспедиции.
Смотрят на меня люди, точно глухонемые, молчат, идут дальше. Я к другим. Один только вместо ответа меня спросил: «Да вы что, с луны свалились?..»
Обиделся я и пошел к центру. Думаю: «А ну вас, не в лесу я, и сам найду кого нужно». Вышел на базарную площадь, а по ней вооруженные всадники разъезжают. Но я и на это внимания не обратил — уж больно меня мои профессора разозлили. В Петрограде, в Москве рабочие на голодном пайке сидят, а им сыр-брынзу, — будь он проклят, этот сыр-брынза! — и чуть ли что не птичьего молока…
Вижу, едет по улице красногвардеец. Я к нему. Уж этот, думаю, скажет. У нас в Москве красногвардейцы самый милый и обязательный народ. «Товарищ красногвардеец!» — кричу я. А он оглянулся на меня, и глаза у него словно дымом подернулись. «Волк, говорит, тебе товарищ в темном лесу». И погрозил плетью. Что за народ, думаю, словно бы и не в Стране Советов я… Дальше иду. На перекрестке встретились два толстых субъекта. По виду лабазники. Сняли фуражки — и ну целоваться. «Христос воскрес!» — «Воистину воскрес…» А пасха давно прошла. Удивился я и пошел дальше. Смотрю, у пожарного депо кавалеристы конвоируют безоружных людей и открыто порют их нагайками. Среди несчастных женщина-еврейка, а с ней мальчик, кудрявый, черноволосый, лет двенадцати. Мать закрывает его телом своим от ударов всадника. Кавалерист огромный, толсторожий, со шрамом через левую щеку… А глаза у женщины большие и страшные…
Голос Алеши зазвенел. Поликарп Поликарпович поднялся на нарах.
— А конь под казаком не рыжей ли масти и не с лысиной ли во лбу был? — вдруг спросил он Алешу.
— Правильно! Рыжий и с белой отметиной на голове…
Алеша был так взволнован рассказом, что не заметил, как дед Басаргин нервно поглаживал серебряную бороду и как-то глуховато покашливал.
— И каждый раз, как налетал на женщину толсторожий негодяй, арестованные мужчины вталкивали ее в середину, а бородатый палач, размахивая нагайкой, пробивался и начинал сечь еврейского мальчика. «Товарищи! Что вы делаете?» — не помня себя, закричал я и бросился к бандиту. «А кто ты такой будешь, гражданин?» А на мне клетчатая фланелевка, белая фетровая шляпа, через плечо фотографический аппарат. Выдернул я из кармана, показываю ему удостоверение личности: «Алексей Белозеров (беспартийный) командируется Наркомпросом РСФСР» и т. д.
Мыкал он, мыкал, вернул мне удостоверение, засмеялся и говорит: «Невелика же ты птица, не в свои дела вмешиваешься». Вскипел я: «Вы не смотрите, товарищ красногвардеец, что в документе написано «беспартийный», — как всякий коммунист, как всякий гражданин Советской Республики, я категорически про…» Он не дал мне договорить… От первого удара у меня слетела шляпа. Схватился я за лицо и потом не помню, что они делали со мной. Очнулся я в тюремной камере, избитый, раздетый до трусов и майки. Только в тюрьме я узнал, что в ночь нашего приезда в городе произошел колчаковский переворот. А дальше — порки, издевательства, расстрелы, наконец, восстание, бой и бегство…
Поликарп Поликарпович зевнул:
— Поздно, пожалуй. Мне уж скоро Маньку доить. Давай-ка отдыхай, парень мой.
Дед повозился на постели и вскоре заснул.
Возбужденный собственным рассказом, Алеша лежал с открытыми глазами. Какой-то осадок горечи, неосознанная, неясная еще тревога поселились в его душе. Алеша не смог бы объяснить себе почему… Заснул он не сразу.