«Такс восхотел ты, великий повелитель мира! Земля не достойна была украшаться прелестными сими цветами.

Ты восхитил их в вертограды вечного эдема, да познают там счастие любви невинной. Вожделеннее для сердца чувствительного растерзаться у гроба любимца своего, чем с мужем его ненависти взойти на ложе брачное».

Ты склоняешься уже, солнце небесное, от взоров наших!

В последний раз сего вечера златишь ты жемчужные крылия облака легкого, на коем некогда, во дни давно протекшие, бесплотные духи витязей великих любили покоиться и в последний раз упиваться вечерним светом твоим.

Пошли же, солнце любезное, пошли к нам звезду вечернюю и месяц серебряный; я хочу петь о любви к отечеству, священной любви, достойной мужа великого, но и еще священнейшей — любви к вере отцов своих.

На западе разостлались розы зари прелестной, на востоке засребрились листья дубов и тополов от востекающего месяца. Нежны лучи его для взоров наших, любезно для груди дыхание ветра тихого, как он, развеясь по лицу земли, с кротким журчанием лобызает росу на лоне гордой лилии и кроткой гвоздики.

Такова была заря алая, таков был месяц светлый, когда пленный Михаил, князь Черниговский, стоял на берегу Дона тихого с другом своим и вельможею Феодором, под игом Батыя, царя гордого Золотой Орды. Рубища покрывали рамена их, ветр развевал власы их, пот и слезы струились по ланитам и, стекшись на запекшихся устах, умирали от дыхания пламенного стесненной груди витязей.

Михаил копал гряды для цветника царевны, сажал цветы, поливал их, берег, лелеял: это была должность его, наложенная ханом — победителем. Князь, лишась сладкого удовольствия управлять народом и делать его счастливым, смотрел с улыбкою, когда юная роза или лилия отверзали к нему свои объятия и кротко благоухали к своему творителю.

Михаил склонился; оперся на заступ свой, долго смотрел на небо лазуревое и на приманчивый свет месяца; на струи Дона тихого и листки фиалки, окропляющиеся росою.

«Творец мира сего, — вещал он, устремив взоры к небу и обратив к нему руки свои, как обращает юное алчущее дитя к соскам матери. — Творец мира сего и всех красот, в нем рассеянных! Почто все страны его населил ты радостию, и везде видна десница твоя отеческая? Почто в Орде кровожаждущей, среди народа дикого и зверского, непознавшего тебя и щедрот твоих, почто и здесь то же солнце, те же звезды, то же кроткое пение птиц и цветов благоухание, как и в России, где воздвигаются тебе храмы и на алтарях твоих курится фимиам сердечный?»

«Бог создал людей, — начал речь Феодор, — и оградил их крепостию мышц не для того, дабы они, подобно зверям хищным, ловили друг друга в добычу своему неистовству.

Он повелел земле в недрах своих производить медь и железо для создания орудий к возделыванию земли, а не для того, чтобы мы мечами источали кровь один у другого и были виновниками бедствий взаимных!»

«Но что сделал я? — вещал Михаил, — почто привлек грозную десницу неба? Я любил мир, ибо я любил люден.

Я жаждал покоя, награждал трудолюбие, и ни одна неистовая мысль любочестия или корыстолюбия не имела для себя ни одного биения сердечного. И оттого-то народ мой более уподоблялся пастырям стад, нежели воинам. Нашествие врага лютого погубило меня и всех совокупно».

«Предадим судьбу свою воле небес, и от них будем ожидать или отрады или конечной гибели», — рек Феодор, подал с улыбкой утешения руку юному своему князю, и они воссели на холме, омываемом донскими струями, в безмолвии взирая на небо кроткое и волны едва зыблющиеся.

Уже ночь совершила половину своего течения, всеобщая тишина царствовала в долине, одни голоса пленников изредка колебали воздух; как вдруг узрели они: от шатров царских появились шествующая к ним царевна с своею верною рабыней. Белоснежная одежда ее, истканная серебряными цветами, украшенная драгоценными каменьями Востока, разливала вокруг ее сияние. Багряное покрывало висело по липу ее. Она шла, очарование струилось по следам ее; легкое колебание груди подобилось пенистым волнам Дона, когда ветры раздирали воздух и громы ревели на тверди.

Такова была, повествуют греки, мать любви — Афродита, когда она впервые явилась в сословие богов небесных, и огнь восторгов просиял на лицах каждого, и солнце улыбнулось, и земля от веселия восколебалась!

Такова была, вещают славяне, юная Лада, дщерь Световида и царицы земли, когда она впервые, на берегах Буга, под счастливым влиянием неба, при восклицаниях целой природы, при кротком свете месяца открыла прекрасное лицо свое и дозволила счастливому Перуну, державному обладателю грома и молнии, разрешить девический пояс свой.

Такова была Зюлима в цвете юности своей. Она приблизилась к удивленным пленникам, остановилась и, одною рукой закинув свое покрывало, другую простерши к князю, — «Михаил! — вещала она — и звук ее сладостного голоса был подобен звуку арфы под перстами опытного песнопевца мира: — Михаил! — вещала она, сопровождая взором, пред которым бы звезды небесные преклонились, улыбкою, которою заря вечера кроткого никогда не озарялась.

«Зюлима! — вещал князь, восставая от земли с своим другом. — Царевна! что привело тебя в часы сии в места уединенные, к двум горестным пленникам? Или хочешь почерпнуть из сердец их сетования и, может быть, впервые узнать, что есть горесть жизни?»

«Когда ты, — рекла Зюлима, — в первый раз в шатре моего родителя говорил с ним, с тех пор начала я и никогда не преставала после того желать тебе счастия и удовольствия в мире сем, если только они еще для тебя существуют».

«Нет для меня более, — вещал Михаил, — на земле сей счастия и удовольствия!»

«Итак, ты все потерял?»

«Все!»

«И невозвратно?»

«Как дни прошедшие!»

«Ты обманываешься», — сказала Зюлима с кроткою улыбкою, и вскоре на ресницах ее засверкали слезы перловые, луч месяца осветился в них, они пали на ланиты ее, трепет разлился в груди Зюлимы, с жаром взяла она руку у князя.

«Ты обманываешься! — продолжала она, — ты был обладателем и опять будешь; ты был любим — и будешь еще белее; ты был счастлив и можешь быть еще счастливее», «Я?» — сказал князь с удивлением; и воспоминание дней прошедших разлило мрачное уныние на глазах его.

«Ты был князем Черниговским, — сказала Зюлима, — и будешь обладателем Золотой Орды; ты был любимым супругом, и Зюлима клянется любить тебя; она любит тебя со всем пламенем, какой может только вмещать сердце страстной женщины, дщери царя восточного!»

Ужас, недоумение, горесть разлились на ланитах Михаила и Феодора.

«Я не могу понять слов твоих», — сказал князь, отступая от нее с трепетом.

«Вещай, — сказала Зюлима, обратись к рабе своей, — вещай, верная Цара! От тебя не скрыта ни одна мысль твоей повелительницы, им одно желание сердца ее».

Тут царевна опустила покрывало, села на холме благоухающем и оперлась рукою на померанцевое дерево. Михаил с Феодором стояли против нее. У всех сердца были сжаты, и одни тайные, едва приметные, по тем тягчайшие вздохи колебали их груди.

Цара начала:

«В начале весны протекшего года, когда Батый, державный родитель Зюлимы, возвратился на поля наши с победою, в пленных россиянах познали мы, что слухи о их варварстве и невежестве обличали нас самих в зверстве и невежестве. Царевна Зюлима любила говорить с ними и впервые познала связи народов образованных, связи семейные и государственные.

При первом появлении весны благословенной Батый начал снаряжаться под Чернигов, клянясь не возвратиться — не разорив города и не приведя князя Михаила на брега Донские служить ему вместо раба последнего!

Он двинулся; Зюлима в первый раз ощутила в сердце своем невольное трепетание; непостижимая тоска сопутствовала ей непрерывно.

«Кто таков Михаил?» — вопрошала она у россиян.

Громы похвал раздавались всюду, и царевна совершенно престала понимать свои чувства и отличать желания.

Иногда, в неизвестном ей восторге, мечтала они видеть князя победителем; видеть, как он со знаменем и мечом в руках разгонял безобразные толпы ордынские, — и улыбка являлась на губах ее; но вдруг, представя неразлучные с победой россиян стыд и посрамление славы ее родителя, содрогание груди ее заставляло ее познать преступность своих желаний.