Перевод с удмуртского автора

Старый дом (повесть)

Куда ни посмотришь — кругом невысокие холмы, перелески, поля. Холмы эти, дальние отроги Уральских гор, с неизменными елочками на вершинах, издали похожи на больших рыб с колючками на спине. Село Лкагурт стоит на одном из них, на холме Глейбамал; улицы весело сбегают к самому подножию и обрываются на берегу тихой речки Акашур.

Выделяясь среди других, бросается в глаза дом с новой крышей и затейливо вырезанными наличниками. С вершины холма он виден как на ладони. Дом заботливо обшит досками, чтобы непогода не секла, не портила сруба. На улицу смотрят два окна: хозяин, должно быть из опаски, что прохожие будут заглядывать в окна и увидят лишнее, три окна срубил во двор, а на улицу только два. Карниз свисает низко, и оттого кажется, что дом сторожко смотрит из-под козырька куда-то в поле. Случись что-нибудь, он сейчас же незаметно спрячется, присядет за высоким палисадником. Возле ворот, на вкопанных в землю столбиках — скамеечка; чтобы озорная молодежь или любители даровщинки не утащили доску, она обтянута полоской железа и крепко прибита.

Это — дом Макара Кабышева. Раньше его здесь не было, Кабышевы жили на другой улице. Но жене Макара, Зое, там не нравилось. Изо дня в день она ворчала: «Нашел место! Сам в правлении, а жить как люди не можешь… Микта Иван, и тот в самой середке деревни живет, а мы сидим у шайтана на хвосте. Попросить хорошенько — дали бы место…»

Макару помог случай: Микта Иван продал свой старенький домик на дрова, а сам перебрался вместе с семьей в районный центр Акташ, устроился там конюхом при исполкоме. Удерживать его в колхозе не стали: «Скатертью дорожка, зря только в колхозе числился». Вскоре трехтонный грузовик в два рейса отвез домишко Ивана на распилку, осталось в ряду домов пустое место, как от выпавшего гнилого зуба.

Узнав об этом, Зоя чуть не силком услала мужа в контору:

— Иди-ка, Макар, пусть то место на нас запишут! Иди, иди, а то другие раньше тебя прибегут. Огород у Ивана был хороший, каждый год унаваживали…

Макару не отказали, дали участок. Дважды собирал веме[1]: с помощью соседей перевез свой дом, амбар, две конюшни, отстроился на новом месте. Один бы не справился, спасибо — люди помогли. В те годы хозяйство Макара считалось маломощным, и ему помогали то тем, то другим. Перевозка дома с пристройками тоже обошлась Макару недорого: всем, кто работал на веме, выставили несколько четвертей самогона, накормили блинами, на том и разошлись. Никто слова даже не сказал, что Макар слишком легко откупился. Да и что говорить: Макар сызмальства нахлебался горя досыта, так уж пускай хоть теперь по-людски живет.

С этого времени, пожалуй, и встал Макар на ноги. А там пошло легче: руки у Макара были хорошие, за что ни брался, все получалось, — топорище ли выстрогать, сапоги ли себе сшить. А то купит в магазине листового железа и сделает пару ведер — все-таки дешевле обходится, чем на базаре брать.

Теперь Макар с головой ушел в свое хозяйство. Днем, как все, работает в колхозе, а вечером дотемна возится во дворе: ладит ульи, под навесом что-то топором вытесывает, а потом возьмет молоток и забивает дыры в заборе. Так-так-так! — выстукивает молоток, радостью отдается этот стук в душе Макара: «Так-так, своим хозяйством жить способнее». Будь сейчас жив отец, вот обрадовался бы: сын-то в люди выбился! Старики всю жизнь маялись в плохонькой избенке, в тесноте да в грязи, а сын какую домину отмахал! Что ни говори, времена не те, не сравнишь…

Макар весь дом обшил тесом, усадьбу обнес высоким — выше человека — забором, и дом казался крепко сбитым сундуком. Во дворе пустил бегать на проволоке собаку: встречь чужому человеку из-под навеса выскакивает серая, с желтыми клыками, полуовчарка и, задыхаясь от злобы, рвется на привязи.

Чтоб Макар был жаден, скуп чрезмерно — того в Акагурте про него никто бы не сказал. Когда был парнем, — уж как бедно ни жили, делился с товарищами последним, помогал другому в нужде. Отец наставлял его: «Ты, Макарка, одно помни: скупость, она от глупости идет. Скупердяй, он худее нищего — ни себе, ни другим…»

Но вот женился Макар, зажил своим хозяйством и стал тогда сам в себе замечать: придет к ним человек просто посидеть, потолковать, а он уже с тревогой ждет, что тот попросит взаймы… Оттого становился хмурым, неразговорчивым, ждал, чтобы гость ушел поскорее.

Семья у Кабышевых небольшая: сам Макар, жена Зоя и сын Олексан — рослый семнадцатилетний парень. Маленьких нет, поэтому в доме всегда тишина, скука, вещи уже много лет стоят на своих местах. В воскресенье Зоя расстилает на полу цветастые половики, сотканные ею еще до замужества. Тогда и вовсе никто не ходит по комнате. Случается, Макар, забывшись, пройдет в сапогах прямо к столу. Зоя сразу же замечает непорядок, ворчит: «Макар, коли пришел, сапоги снимай. Наследил тут, будто в колхозной конторе».

Сама Зоя каждый раз, как войти в комнату, оставляет калоши у порога и ходит в шерстяных носках, ступая мягко, словно большая кошка.

А гость, не решаясь идти по чисто вымытому полу, останавливается у порога. «Проходи, садись, в ногах правды нет», — приглашает Зоя, а сама смотрит на ноги вошедшего, будто говорит: «Запачкаешь, наследишь тут…» И хочешь, да не сядешь.

Вещи в комнате Зоя расставила по-своему. У входа, в углу, стоит двуспальная кровать с блестящими медными шариками, с горкой подушек. Вдоль стен и вокруг стола — широкая крашеная лавка. Ослепительной белизны печь разделяет комнату пополам. На подоконниках цветы, на окнах, что выходят на улицу, легкие кружевные занавески. А на тех окнах, что выходят во двор, занавесок нет: здесь они ни к чему.

Занавески, покрывала, ширмочки сшила сама Зоя: ими завешаны и чело у печи, и полочка, где держат посуду, и умывальник — все спрятано за ситцем в веселых цветочках.

В конюшне, под навесом, в амбаре, в чулане бережно хранятся разные вещи. В хлеву, рядом с корытом, лежит почти новая покрышка от автомашины; под навесом прислонена к поленнице железная борона, валяется старинная двухпудовая гиря с заржавелым царским орлом, хорошее тележное колесо, куча всякого железа… Вряд ли сам Макар теперь знает, как и откуда попали к нему эти нужные и ненужные вещи. Но выбрасывать их не решается — кто знает, может, пригодятся в хозяйстве.

И в амбаре тоже, кроме огромного ларя для хлеба, — множество всяких ящиков и корзинок, со столярным и плотничьим инструментом, гвоздями, деталями от разных машин. На деревянных колышках, вбитых в стены, развешаны веревки, сыромятная кожа, хомут без одного гужа.

При чужих людях дверь амбара не открывают. Зоя часто повторяет: «Незачем показывать, что у нас есть да чего нет. А то нынче — как увидят, сразу просить придут. И без того в деревне косо посматривают. А кому какое дело, как живем? Чай, не краденое, а свое…»

И то сказать — жили Кабышевы хорошо. Много ли нужно для троих, если бережно расходовать? Макар с женой старались, чтобы ни одна щепочка не отлетела в сторону, гостей встречали скуповато. Может, потому в Акагурте поговаривали: «Дегтем от них попахивает. Видно, от тестя остался душок-то…»

«Деготная душа» — так прозвали когда-то в Акагурте Камая Бегичева, отца Зои. Занимался он смолокурением, при случае торговал и самогоном, зерном, держал лошадей для извоза. Нахрапистый был мужик, считался первым богачом в деревне. Ходили слухи, что он собирается взять на откуп у миллионера-лесопромышленника Ушакова, который владел в этих краях всеми лесами, участок и расширить свой промысел, открыть новые смолокурни.