Выросли, раздвигаются по сторонам темные кучи: не то стоги, не то хаты. Показываются серые казармы, ярко освещенное пыхтящее здание, деревянная громадная труба, над которой клубится розовый пар — точно дыхание чудовища из подземелья. Так это — шахты! Это едут над головами заживо погребенных, тех, которые полезли в мрачные норы, чтобы кайлом зарабатывать себе на хлеб!

Затем ехали бесконечно долго унылой степью, точно выслушивали старческое брюзжание. Но вот ласково засветились сонные огоньки спрятавшегося под горой хутора, донесся лай собак, все ближе, все громче. Лошади вдруг остановились, зафыркали, в ушах зазвенело — и поплыли сани назад…

Как не хотелось вылезать! Все занемело, лень разморила. Поднялись, покачиваясь в тяжелых тулупах, по жиденьким, скрипучим ступенькам досщатого куреня на второй этаж, вошли через темный коридор в освещенную лампой комнату. Сбросили мерзлые тулупы у двери на кованный железом сундук, поздоровались с радушным хозяином конной почты, седым, разросшимся, как вековой дуб, казаком, с небольшой бородкой. Тут же вошла, мягко ступая, из соседней комнаты его бабка, повстречать гостей, порасспросить, не знают ли что о сыне, не привезли ли от него весточки.

Илья сейчас же заговорил с хозяином, прося поскорее дать лошадей и обещая хорошо заплатить. Но хозяин сам готов был заплатить, чтоб у него остались гости, денег ему и так хватает. Узнав, что им нужно прибыть к утру, до зари, он распорядился ими по-своему:

— Ну, до утра еще далеко, до утра на край света ускакать можно; вот подзакусите, переспите, отдохнете — и поедете. Тут всего часа три езды.

Ребята беспокоятся: остаться — значит смертельно рисковать. Но хозяин уже передал бабке, чтоб она приготовила им что-нибудь, предложил дорогим гостям раздеваться, и в рубахе, заправленной в шаровары, присел к столу, очевидно, приготовившись к приятной беседе. Ребятам ничего не оставалось, как повеселеть, и они покорно уселись за стол.

Бабка внесла на большущей сковороде дымящуюся, вкусно пахнущую яичницу, отчего у ребят сразу создалось философское отношение к мелочам жизни, поставила тарелку с нарезанными кусками плотного белого хлеба, приятно пахнущего чернушкой, тарелку моченого винограда, графин золотистого вина и стаканы.

Старик, угощая, повел разговор, а бабка уселась у двери слушая их.

— Откедова едете, молодцы, коли не секрет?

Ребята в один голос: «Из Ростова, студенты».

Илья, как плохой собеседник, отмалчивался, а Георгий молол чушь и чем больше хмелел, тем становился развязней. Он уже сказал, что он и его коллега, Иван Петрович, это Илья-то, — оба казаки; назвал своего отца, которого все в окрестности знали.

Старик также знал его и очень обрадовался, так как выходило, что он пьет в компании знакомых людей. Георгий осторожно завел разговор о политике, у старика это с некоторых пор тоже стало болезнью и, когда допивали второй графин, а Илья задумчиво доканчивал яичницу, отчего хозяйке пришлось побеспокоиться о второй сковороде, разговор шел плавно, связно, с грозными выкриками, когда старик вспоминал что-либо возмутительное. В такие минуты бабка крестилась, как во время грозы, когда гремел гром. Она уже давно сидела за столом в новой, наспех надетой ситцевой кофточке и «пригубляла» вино, когда компания пила полными винными стаканами. Старик рассказывал:

— Совет у нас был, не в обиду будь сказано, смирнай. Главным народным комиссаром был у нас фронтовик, с полным георгиевским бантом, только гнул он линию не казацкую. Ну, посля-то он одумался и стал на путь праведный. Хохлы у него, в роде как бы, страдальцы. Их тут у нас, в хуторе на 200 дворов человек 10, можа, наберется: два лавочника, два мирошника на ветряках, да чеботарь, да там на перяправе босевня какая-то. Горшечники есть, энти — кацапы. Ну, так он их приголубливать стал и в почет превозносить. Мы, стало-быть, в обиде: Я царю Ляксандру второму служил, под Турцию ходил, медаль за храбрость имею, я — старший урядник Королькёв! а он мне никакого почету. Иде это было видано!? — Он стукнул кулаком по столу и орлиным взором окинул компанию, будто командовал полком. Вино плюхнулось из стаканов, бабка перекрестилась, зашептала о близком конце света. Улыбающийся Георгий казался перед ним щупленьким, маленьким. Илья улыбался снисходительно.

— Мы, старики, ходили сторонкой: «Поглядим, как вы без нас управитесь», а они забегались, как худой щенок на понос. Мы это свому главному народному комиссару и гаво́рим: «Как же зямлицу дялить будем?» А он: «И-и, родимые мои отцы, и чего вы беспокоитесь? Да нешто мы, донские казаки, обидим вас? Да нешто»… А мы ему: «Хохлам земля тож-жа будя? Кровью завоевали, кровью и отдадим!» — «Да сколько их там кот наплакал. Нешто они не люди? Надо же по-справедливости»… В совете хохлы верховодят, а наши офицерья на берягу лягушек байдиками сбивают: дела им нет. Видано ли это дело? Я свово сына двадцать лет учил, а они его во что произвяли? — и он снова стукнул кулаком по столу. Бабка вздрогнула, перекрестилась:

— Будя табе воевать, можа таперь по-хорошему все кончится. И откеля эта война взялась; брат на брата пошел, сын на отца…

— Приходят к лавочнику, забирают, что им нужно — реквизиция, гаворют; а по-моему: грабеж. Все им нужно знать, хлеб на базар не вязи, им антиресно знать, сколькя его у мине в закроме. Да я его сам отродясь никогда не считал!.. А поедешь на Шахты — глаза не глядели бы… Бе-зо-бразия! — Вдруг он остервенело стукнул по столу — и выпалил:

— Попа с кобылой венчали!

— Господи Исусе… Анчихристы какия, что творится на белом свете…

Потом старик начал говорить о сыне-офицере, потом запел что-то старинное. Георгий взялся «дишканить» и хоть и слов не знал, но ничего, выходило. А Илья под рокот говора, под песни размечтался…

Вспомнил, что им нужно торопиться: опоздают — смерть. Поднялся:

— Спать пора. Только, пожалуйста, не опоздайте с лошадьми.

Раздобревший старик тяжело поднялся:

— Будь уверен, сынок. Как петухи прокричат — и кони будут готовы.

Приехали в станицу — уже одинокие торговки, гулко поскрипывая снегом, шли серыми тенями на базар.

Георгий махнул по задворами к себе. Илье можно было пройти только через станицу. Георгий дошел спокойно, у Ильи получилось неладно. Вошел во двор, точно в западню: постучишь, а выйдет казак или офицер. Может-быть, в этом районе целый отряд размещен, во дворах — дневальные. Куда побежишь?

Тут-то ему и пришлось… Уж он и стучал, и к окну подходил, и шапку снимал, и пальто расстегивал не узнают, хоть тресни. Мать не узнает! Вся семья всполошилась — отца дома не было, — старшин брат командует: детишек — к окнам, матери — кочергу, сам — за топор. Высунется из-за двери наполовину, лампа в руке: «Ну, чего тебе нужно?» Мать из себя выходит: «И какого тебе чорта нужно, проваливай, пьяная морда!» (У Ильи же голос хриплый после испанки). Что тут делать? Совсем рассвело. Начал рвать дверь коридорчика, сорвал крючок — и к другой двери: «Мама, это — я»…

Стоит ли о встрече говорить: и слезы, и ласки, и страх…

Не прошло и двух часов — полицейский. Спрашивает Илью, называет его настоящую фамилию, офицерский чин. Все удивились. «Какого?» Это — однофамилец, у них нет такого от роду. Мать шмыгнула в погреб за вином. Брат — пройдоха! — дипломатию развел. Предложил полицейскому присесть отдохнуть.

Накачали его до одури — и побрел он прямо домой, спать: куда ему там на службу — выгонят. А Илья сидел в соседней комнате, писал. Недоразумение: если бы узнали о приезде, наверное квартал бы оцепили.

Вечером, воровски озираясь, прошмыгнул в калитку сгорбившийся человек с поднятым воротником пальто в нахлобученной шапке.

Нерешительно вошел в дом, спросил брата Ильи. Тот молчаливо проводил его к Илье в угловую комнату:

— Узнаешь? — и присел к столу.

Тот снял шапку, сконфуженно вскинул глаза на Илью, болезненно улыбнулся:

— Как не узнать?.. Вы какими же судьбами к нам?