Снова колесит, но менее осторожно. Спешит.

Вернулся к товарищу — темно в флигеле. На двери — большой замок.

Вышел на темную улицу. Метнулся в сторону — и, круто свернув, пошел в обратную сторону.

Постучал. Ему открыла курсистка. Пропустила в дом. Грузно опустился на стул. Она выжидающе вопросительно смотрит нет. Около ворот — лавочка.

— Что случилось?

— Провалы. Где Мария и Ольга?

— Не знаю. Кажется, ушли на собрание.

— И они погибли. Я был там. Едва сам не попался. Георгия не было?.. Целый день не видал его. Хорошо, если он у курсисток, но может притти и на квартиру; его нужно бы предупредить, а я не могу туда показаться.

Рассказывает, курит, курит без конце. Итти некуда. И оставаться нельзя: она — просто знакомая девушка.

Собрала ему холодный ужин. Предупреждает, что на верхнем этаже шпик живет.

Громкий стук в дверь. Курсистка пошла отворять…

Вошли веселые, разрумянившиеся на морозе, Мария и Ольга. Обе солидные, шикарно одетые, говорят трубным контр-альто. Ольга — брюнетка с ухарскими манерами; она московская работница.

— Вы чего тут сидите?

— Как чего? Разве вы ничего не знаете? — и начал рассказывать о своих злоключениях.

Они спокойны. Мария удивлена:

— Мы пересидели стрельбу — и ушли. Там все были: и Анна, и Елена, и Георгий, и ваш товарищ.

Илья чувствует себя в дураках. Стыдно. Мария продолжает:

— А не за курьером ли гонялись? Он под стрельбу ушел. С ним вечно что-либо случится. Днем от кого-то удирал по дворам.

Илья остался ночевать.

На следующее утро пошел на новую квартиру Анны и Елены. Поселились они у рабочего на окраине. Держались перед ним открыто, отдыхали после прежней квартиры, где хозяйка по воздуху чуяла их настроение и вездесущий ее нос всегда был настороже.

Пришел Илья. Расшалились они, особенно Анна, борются, хохочут заразительно, а старый рабочий сидит у двери и отечески улыбается. Они переоделись в простые платья работниц. Платок в цветах так хорошо шел круглолицей Анне.

Хозяин-старик вышел, чтобы не мешать им говорить о деле. Обе девушки, посмотрев на Илью, вдруг прыснули от смеха, он растерялся, покраснел, а Елена ему строго-серьезно:

— Вы что же это, свидания с Анной на крыше устраивать? Не могли дотянуть до весны?

Анна задевает Илью: «Я вас боюсь». Он смущается и расспрашивает ее о вчерашнем. Оказывается, хозяйка неточно передала мальчику: до двенадцати дня они были дома. Потом уехали по делам в Нахичевань, там и остались.

Рассказала о курьере. Зашел он к Сачку, а там, в флигеле во дворе, самогон варят и туда всякая шантрапа ходит. Раз самогон варят, значит и стражникам нужно заглядывать. Неизвестно, кто чаще там бывает. Подпольники знали об этом и не беспокоились, когда по двору шатались стражники. А этот курьер не знал. Перепугался — и бежать. Ему бы — по улице, хоть для начала: может-быть, и не погнались бы за ним, а он через забор полез. За ним собаки увязались, он — отстреливаться. Стражникам ничего не оставалось, как преследовать его. Забился куда-то в водосточную трубу на берегу.

Условился с ними Илья, что он еще пару дней дотянет, с’ездит вместе с Георгием в Таганрог, там преобразится, и по приезде они займутся разбором его военного плана.

Потом Анна спросила его: поверила ли хозяйка, что у нее родственница заболела. Он не признался: стыдно было. Хозяйка решила, что Анна сбежала от стыда: всю ночь бесилась с Ильей, он к ней зачем-то ходил, а потом, видно, очень жарко стало — выбежали во двор.

Температура повышается, химическая реакция ускоряется. Одинокие возбудители, подчиняясь законам природы, куда-то стремятся, сталкиваются друг с другом, образовывают массы; от этого реакция снова ускоряется, побеждает противоположные силы; наконец, одна, главная химическая реакция глушит все второстепенные. В иных случаях говорят: брожение. Но пока температура еще низка и возбудителей мало — реакция развивается медленно.

Вот двигается одинокий возбудитель: бородища длинная, рыжая; шапчонка кубанской породы рваная. На ногах — «апостолы», чевяки из сыромятной кожи, саморучно их шил. Полушубок овчинный тоже рваный. В руках — узелок, а в нем — оптово-розничный универсальный магазин: иголочки, нитки, крестики, детские соски. Древний старик, а глаза серые, молодые, и лицо круглое. Идет по шоссе, свежий снежок притаптывает, на костыли опирается. Вроде как, странничек, на святую Афон-гору топает.

Идет он из самой Анапы. Народ там, как бы это мягче сказать, ну, не понравился ему — и отправился он бродить. Вызывать брожение. Прошел Абровский полуостров — дичь, глушь горы. Эхо громко перекатывается по щелям, но нет ответа. Заглянул в Новороссийск — кипит работа, выгружают английские подарки, набивают ими пакгаузы. Иностранцев понаехало в город. «Ох, надо торопиться: будет беда, навезут танков на фронт — не выдержат красные»… А горы надвинулись к пристани, за всем пристально наблюдают. «Горы пустынны, белым не нужны особенно, а нам в самый раз бы пригодились. Оружия тут сколько хочешь, на всех хватит: и на белых, и на красных».

Прошел Кабардинку — тихо. Пришел в Геленджик — праздничный день, на базар с’ехались крестьяне с гор. Ходит старик по базару, толкается в толпе, к разговорам прислушивается, сам словечко вставит.

— Да ты, диду, откуда?

— Откуда же, как не с Анапы, — будто за Анапой край света.

— Как там ваши анапцы кадетов принимают?

— Так як же им принимать: принимают, чем ворота подпирают.

Хохот. Начала толпа сбегаться.

— Что такое? Что случилось? Где кадетов бьют?

— Бить еще не бьют, но и себя в обиду не дают. Постановили наши анапцы на общем собрании, что так как сейчас воюют большевики и кадеты, а мы не большевики и не кадеты, — солдат давать не будем.

Толпа уж наседает на него; повисли друг-другу на плечи, забросали его вопросами. Только старику некогда стало и он уже по-молодому взмолился:

— Что вы делаете: ведь меня же арестуют.

Поняли, стали расходиться. А старик увидал одного чуть-чуть знакомого, шепнул ему:

— На дороге все расскажу; я уйду вперед, там подожду, а вы тем временем под’едете.

За городом провели митинг, возбужденные раз’ехались. В Адербиевке, что за горой спряталась, во время гарнизон в 40 казаков стоял. Ребята после этого так его пугнули, что казаки заперлись в церкви, за ночь там нагадили — и к утру разбежались.

А бродило бородатое помаленьку-потихоньку дотяпало до Архипки. Спешить ведь ему некуда, а слушки есть, что зеленые там разворачиваются. Нанялся старик к одному крестьянину хату рубить. Универсальный магазин свой около себя придерживает: кусок хлеба и, вроде как профессия: не какой-нибудь беглый или бродяга.

Рубит хату, смотрит — подходит в «апостолах» дядя. Идет, наваливаясь то на одну, то на другую ногу: героем себя чувствует. В кармане — наган.

Подходит и пугает:

— Ты что за человек?

Странничек — не так чтобы из очень пугливых — рубит себе и рубит:

— А тебе что? — Смотрит: знакомое лицо… «Где я его видел?..» Вспомнил.

— Я тебя сейчас арестую, — наступает дядя в «апостолах».

— Арестуй, если власть имеешь. Только я тебя на с’езде в Екатеринодаре видел. Здоровеньки булы! — и протягивает руку, улыбаясь: — Ты ведь Петренко. Я тебя на сто шагов узнаю.

Тот примеривает старика — не узнает.

— А ты кто?

— Не иначе как Узленко.

Обрадовался Петренко, хлопнул старика по плечу:

— Как тебя узнать: ты на тридцать лет старше кажешься. Ну, пойдем ко мне, бросай эту работу, поговорим, что ты принес хорошего. А то я сколько ни бьюсь в этой дыре, никак связей не достану.

Пошли, начали друг друга выпытывать; одному сказать нечего, а другому еще меньше. Остался Узленко отдыхать. Зеленые по домам живут, а тут приспичило — свадьбу затеяли. Наварили самогону, барана зарезали — и пошла плясать Архипка. В хате душно и тесно, так на двор вывалились. Гармонь наяривает свадебные, плясовые, зеленые выбрикивают «апостолами». Жених где-то достал ради такого случая сапоги. Невеста — при фате и цветах, как полагается. Кружатся в угаре, бабы визжат: