Работа закипела. Счастливые, незабываемые дни! Как отчетливо, красочно каждое переживание, так радостно ощущать бытие, все так ново, таинственно — и все потому, что каждый день ждешь смерти и удачно избегаешь ее, независимый, воодушевленный идеей. Наладились новые связи: с Азовом, Кагальником, Аксаем, с армией Донской и Добровольческой. Создали ячейки в Мариуполе, Никитовке, Штеровке для переброски через фронт подпольников.

Приезжает Анна, приезжает Елена, привозят неистощимые запасы анекдотов, в которых они неизменно танцуют между жизнью и смертью.

Связались с радиостанцией в Новочеркасске. Получают свеженькие новости и, не успели белые просеять их через свои штабы, — а газета подпольников, «Донская беднота», уже разносит их по фабрикам и заводам.

На столе в кабинете градоначальника, на спинке кресла начальника участка полиции также оказалось по газете. Кто это постарался? Емельян говорит: «Я»…

Взбесился градоначальник Греков, приказал немедленно национализировать все запасы бумаги, созвать начальников контрразведок, подмазать скипидаром всех шпиков, чтоб раскопали, откуда получают подпольники розовую бумагу, выудили самих подпольников. Написал в газету:

«Эй вы, подпольные крысы, довольно прятаться, выходите на Таганрогский проспект — померяемся силами, или вы соскучились по милой Совдепии? Так я вам дам пропуск и билеты — скатертью дорога».

Мурлычев и Шмидт на типографию налегали. Шли как-то вечером по узкой улице Нахичевани, Шмидту что-то не по себе было: «Знаешь что, Егор: давай отложим работу до завтра, днем раньше, днем позже — роли не играет».

— Да ведь мне никуда не итти. Приду, вздремну немного, поднимусь и закончу. Ведь подумай: утром будет 500 оттисков!

На углу 15-й линии и Соборной улицы распрощались.

Тяжело устал в эту ночь Мурлычев, к утру закончил работу. Так спать тянуло. Свалился бы здесь на прохладный пол, и уснул. Но какой смысл было всю ночь работать, если эти 500 газет будут лежать здесь. Выйдет на воздух — и пройдет сон.

В коридорчике освежился холодной водой под умывальником, вытираясь полотенцем, потянулся сладко — так хорошо сознавать, что выполнил намеченную работу! — А в окошко вливается утренняя прохлада ранней осени; солнце золотит верхушки деревьев, крыш.

Завернул газеты в бумагу, надвинул фуражку, захватил сверток и вышел. Только за ворота — околоточный надзиратель. Холод перекатился до пяток: «Неужели ждет?» А тот добродушно любопытствует:

— Что это вы каждый день выносите подмышкой? Можно посмотреть?

Больно хлестнула мысль: «Погиб, все кончено. Как скоро»… Мелькнул тревожный огонек в глазах — и потух: «Держись молодцом».

— Ничего особенного. Газеты для обертки.

— А все-таки, вы покажите.

Какой он добрый, какой ехидный; будто пустячок: спросит — и отвяжется.

Разворачивает Мурлычев, а сзади уже стражник через плечо интересуется.

— Ну, пройдемте на вашу квартиру, посмотрим типографию.

Вошли во двор, надзиратель любезно спрашивает: «Оружия нет?.. Ну, ничего, пусть все-таки от греха стражник обыщет — порядок требует». — А сам трепещет от радости: вот-то сазана какого выудил! Так это он будоражил весь город! Какая же награда ждет его, околоточного надзирателя?

Вошли в хатенку, стражник пошарил в углах, заглянул в печь, вскрикнул от восторга: «Здесь, вот она, типография!»

К окну подошли ребятишки, бабы со двора. Надзиратель послал мальчугана за извозчиком. Присели. Мурлычев обмяк. Удивленно поглядывал на любопытных баб у окна. «Что же дальше? — контрразведка, пытки, штык в спину или шашка… Одна надежда: бежать, но на пути — стражник, рука — в кармане, в руке — наган»…

Приехал извозчик. Погрузили шрифт, бумагу, краску. Грузно уселись втроем. Заехали в участок, а оттуда, добавив еще стражника, повезли на Таганрогский проспект, в контрразведку.

А в это время, в Курске, готовились к отъезду на Дон четыре товарища: два бывших офицера, два студента. Все донцы.

Еще за три недели до ареста Мурлычева, будучи в Царицыне, начали они собираться в путь-дороженьку. Это все Георгий взбаламутил. Совершил он далекое странствование: Царицын — Астрахань — Кизляр — Ростов — Курск — Козлов — Царицын. Целый месяц пропадал; ребята думали: сгинул где-нибудь на фронте или порвал с ними (были на это причины, а от него всего можно ожидать). Горячий — спичка; добряк — последнюю рубаху отдаст, не задумается; кудрявый, цветущий. Вот только порода непонятная: не то грузин, не то грек, не то еврей; оказывается — казак старочеркасский. Говорит, одна бабка или пробабка у него была грузинка, другая — гречанка. А старочеркассцы и в самом деле в старину торговали с греками, плавали к ним.

Приехал он — тюкнули на него: «Откуда чорт принес?» Обрадовались, прорвалось искреннее, забыли неприятности. А он, будто и расставался влюбленный в них, крикливо рассказывает о своих приключениях. Ребята как раз в сборе были, с’ехались, а то все время раз’езжали по фронтам. Лежали на полу. Под ними, вместо постели, — пачки газет; в изголовьях — книги.

Георгий — ногой Илью в бок: «Подвинься, медведь», — и прилег около. Ему предложили «подшамать» арбуза — здесь отъедались на них, — он охотно согласился (всю дорогу от Харькова язык жевал), принес с подоконника арбуз, складной нож, огрызок черствого хлеба, уселся на полу, ноги — под себя (вот азиат, и откуда у него эта привычка!), двинул снова Илью под бок, ласково подмигнул ему и, принявшись по-волчьему уничтожать душистый арбуз, продолжал по порядку:

— Дали мне командировку в Черный Яр, а меня чего-то тоска забирает…

Володька, стройный, с длинными ресницами, выругался: «Ты, мать твою, душещипательные места выбрасывай», Георгий огрызнулся: «А раньше»… Длинный, неуклюжий Василий захохотал: «От безнадежной любви, что ли?» Георгий — и ему сдачу: «Не к тебе, неумытое рыло»…

— Так вот, дунул я прямо в Кизляр, а оттуда поездом — в Ростов…

— Постой, это уж сухо выходит, — перебил его Илья, — как же ты через фронт перебрался?

— А ты лежи да дышь, — тряхнул кудрями и продолжал: — Доехал я до Невинки, предъявляю мандат: «Так и так, представитель 10-й армии, приехал узнать: как у вас и что». Меня — под гребло, — и к Сорокину. Я ему: «Телеграфируйте в Царицын — и вам подтвердят, кто я такой». А он, сволочь, отобрал мандат и наган и приказал меня арестовать. Посадили меня в землянку, там уже набито было разной шантрапы. Сижу день, сижу два. Что делать? А вокруг разговоры невеселые про Сорокина: круто повернул свой руль вправо…

— Его уже расстреляли.

— Да ну, так вот, думаю, шлепнет, как пить дать. Стал готовиться к побегу. Ребят подговорил; крыша соломенная, так я уже продырявил в одном месте. А тут фронт около. Стрельба. Невинка в то время переходила из рук в руки. Смотрю — часовые наши смылись. Братва — через крышу разбегаться: пусть лучше свои шлепнут. Тут стрельба завязалась около. Куда там бежать! Открывается дверь — добровольцы: «Господа, выходите». Выхожу, представляюсь студентом, вытащил из голенища студенческую книжку: «Так и так, мол, направлялся на Дон, чуть не расстреляли красные». Меня поздравили, пожали мне руку и пустили на четыре стороны. Приехал в Ростов, пошел по знакомым…

— Вот еще ребячество! — возмутился Илья. — Там же тебя каждая собака знает!

— А наган на что?

Тут все разом возмутились: «Какой наган? Ты что нам заливаешь? Ты же сказал: Сорокин отобрал!»…

— Ша! Вот, посмотрите, — указал он, вынимая револьвер из кобуры сбоку. — Такой у меня был? Тот ржавый, простой, а этот новенький, самовзвод… Что? Где достал? А когда ехал в Ростов, в теплушке, с добровольцами. Ночью к одному присоседился и слямзил, а на станции пересел в другой поезд. Так вот, посмотрел я на город. Садовая блестит…

— Ты и по Садовой шатался!.. — снова возмутился Илья.

Георгий мазнул его по лицу остатком арбуза и продолжал: