Может быть, было бы лучше, если б они не встретились...

...В госпитальном клубе выступал московский театр. Народу собралось много. Солдаты в пижамах, на костылях, в гипсе, с забинтованными головами. Были тут и дети, были и женщины, пришедшие из окрестных сел.

Кремнев запоздал. Когда он вошел в зал, то уже не смог отыскать там ни одного свободного места. Разочарованно махнув рукой, он хотел было уже вернуться в палату, но его задержала молодая женщина. Встав со стула, она наклонилась и тихо шепнула:

— Раненый, садитесь.

— Ну, что вы! — смутился Кремнев и, взглянув на женщину, онемел. Перед ним стояла Соня, его Соня...

С того вечера она стала приходить в госпиталь каждый день. Они шли в парк, и там, усевшись под березой, Кремнев читал девушке свою новую повесть. Он и раньше читал Соне свои новые книги. Она любила литературу и разбиралась в ней.

Когда все то, что успел Василь написать в госпитале, было прочитано, Соня задумчиво сказала:

— Ты стал писать значительно лучше, Вася! Нравится мне.

Прижимаясь к его плечу, она прошептала:

— Вася, любимый! Ведь тебя на фронт больше не пошлют?

Василь опустил глаза.

— Нога моя заживает, — помолчав, сказал он. — И вообще... не могу я, Соня, оставить своих разведчиков. Понимаешь?

— Но ты же — писатель! Разве тебе нельзя перейти в газету?

— Нельзя, Соня, — тихо, но настойчиво повторил Кремнев. — Я солдат.

— Но ты же не сможешь там дописать этой книги!

— Допишу! — вдруг счастливо усмехнулся Кремнев. — Я забыл тебе похвалиться! Мне дают целых 45 дней на поправку, и я могу поехать, куда захочу! За это время...

— Ты никуда не поедешь! — запротестовала Соня. — Будешь жить у меня! Я никуда тебя не пущу, слышишь? Никуда!

— Спасибо, Соня, — Кремнев осторожно взял руки девушки в свои и поцеловал их...

...Так, из госпитальной палаты, попал Василь Кремнев в небольшую квартирку Сони Ковалевой...

У Сони было много работы, и он старался не мешать ей. Когда она готовилась к урокам или проверяла ученические тетради, он писал на кухне. Часто Соня оставалась в школе до позднего вечера, и тогда он мог сидеть за ее столом. А когда очень утомлялся, то забирался в школьный сад, усаживался на скамеечке, что стояла в густых кустах сирени. Здесь, в этом чудесном уединенном уголке ему особенно хорошо думалось, мечталось. Он мог подолгу смотреть сквозь ветки сирени на пеструю клумбу, на цветы, на беззаботных птиц, которые совсем не боялись его и распевали свои веселые песни прямо над головой.

В этот вечер Соня должна была прийти поздно. Василию немного нездоровилось, и он пообещал, что из хаты никуда не уйдет. Но как только стемнело, ему стало тоскливо одному в пустой квартире и, накинув на плечи шинель, он направился в сад.

Тихий, однообразный шум листвы убаюкал Кремнева. Но вот кто-то заговорил, и он проснулся. Где-то, совсем близко, разговаривали двое, мужчина и женщина. Василь осторожно встал, чтобы уйти и не оказаться свидетелем интимного разговора, но в этот момент послышался до боли знакомый голос:

— Слушай, Сергей, — озабоченно и нежно говорила женщина. — Ну, почему ты такой? Сердишься? За что?

— Нет, Соня... Но... Понимаешь, как-то нехорошо все получилось. Понимаешь, стыдно мне! Стыдно перед этим фронтовиком. Будто я обокрал его, — послышался в ответ несколько растерянный, удрученный мужской голос, и Василю вдруг показалось, что ему на голову кто-то вылил ведро кипятка. Ему захотелось кинуться прочь, но ни руки, ни ноги не слушались его. И он, всем телом навалившись на костыли, застыл на месте.

Какое-то время царила тишина, потом все тот же мужской голос спросил:

— Соня, все же... Кем он тебе доводится?

— Кажется, я тебе уже это говорила, — сердито отозвалась Соня, и в ее голосе послышалось раздражение. — Писатель. Мой земляк. Раненый, приехал с фронта на сорок пять дней. Беларусь оккупирована, и ему просто некуда ехать. Что тебя интересует еще?

— Соня! Как ты можешь так говорить?! — с глубокой тоской проговорил мужчина.

— А как же я должна говорить?

— Он же любит тебя! И надо быть слепым, чтобы этого не видеть!

— Ну, золотце, ты меня удивляешь! — воскликнула Соня. — Лю-юбит! Н-ну, и что же мне теперь делать? Разве я могу запретить кому-нибудь любить меня?

— Жаль, Соня, но ты либо не понимаешь меня, либо просто не хочешь понять, — вздохнул мужчина и с сожалением добавил: — Прощай. У меня сегодня очень много работы, целая гора тетрадей...

— Ну, что ж, иди к своим тетрадям, — с какой-то угрозой в голосе проговорила Соня, и ее легкие, такие знакомые Василю, шаги затихли где-то за садом.

Через полчаса Кремнев тоже ушел из сада.

Когда он, стуча костылями, вошел в комнату, Соня уже стояла перед зеркалом и, беззаботно напевая, поправляла прическу. Не отрывая глаз от зеркала, она игриво спросила:

— Где это мы гуляем?

Кремнев молча сел, тяжело облокотился на стол и закурил. Соня через плечо настороженно посмотрела на него и улыбнулась:

— Ты, воин, кажется, чем-то огорчен? Не можешь найти название для своей повести? Сейчас поищем вместе. Мы с тобой, Кремнев, что-нибудь придумаем...

Она ловко прихватила приколкой непослушную прядь кудрявых русых волос, крутнулась перед зеркалом и быстро подошла к маленькому буфету.

— Мне, Соня, надо поговорить с тобой, — тихо произнес Кремнев. На мгновение Соня замерла, потом резко повернулась к нему лицом. Казалось, вся кровь из ее сердца прилила к лицу. Большие темно-серые глаза девушки стали маленькими, злыми, в них были возмущение и ярость.

— Я, Соня, даже и представить не мог, что у тебя есть какие-то от меня секреты. Само собой все открылось, случайно...

— Ты был...

— Сидел на своей скамейке.

Соня медленно подошла к столу, села напротив Кремнева и подперла лицо кулачками. Смотрела на Василя долго и молча, будто хотела проникнуть в самую глубину его сердца, рассмотреть, что там для нее уготовано. Наконец тихо и совершенно разнодушно спросила:

— Ну, и что ты решил?

— Поговорить с тобой.

— И только? — Соня засмеялась.

Василь встал, хромая, подошел к ней и крепко обнял за плечи. Она покорно прижалась к нему и затихла.

Они долго, очень долго молчали. Потом Василь тихо спросил:

— Ты... любишь его?

— Не знаю... И что творится со мной — тоже не знаю. Только грустно мне. И страшно. Одна я. Они все там, под немцем. А мама больна... Страшно. Не знаю, что со мной будет...

— Вот что, — решительно сказал Василь. — Завтра распишемся.

Соня медленно подняла голову, посмотрела ему в глаза.

— Слышишь? — настойчиво и нетерпеливо повторил Василь. — Завтра распишемся! Зачем откладывать?

Соня осторожно высвободилась из его объятий, пересела на диван. Василь сел с нею рядом, взял за руки, горячо заговорил:

— Ты знаешь меня не первый день. И знаешь, что на этой земле кроме тебя у меня нет никого. И потерять тебя я не могу. Не хочу и не могу!

— А если я вдруг потеряю тебя? — подняла глаза Соня. — Через неделю ты уедешь на фронт. А на фронте людей не только ранят. Что тогда буду делать я?

Но Василь уже не слышал того, что говорила Соня. Он сидел, будто оглушенный, сидел долго, втянув голову в плечи, потом тяжело поднялся и вышел на крыльцо.

Когда он вернулся в комнату, Соня, свернувшись калачиком на диване, спала. Керосин в лампе догорал, фитиль чадил, нервно вспыхивая, грозясь вот-вот потухнуть. На столе отсчитывал время хромоногий будильник, упрямо повторяя одну и ту же бессмысленную фразу: «Тик-так, а так ли? Тик-так, а так ли?»

Стараясь не шуметь, Василь отыскал вещмешок, взял со стола рамку и вынул из нее свою фотокарточку. Взглянул на Соню, сделал шаг к дивану, но, раздумав, быстро пошел к двери...

...За тонкой дощатой перегородкой дружно захохотали. Василь, застигнутый врасплох этим смехом, испуганно сел. Ему вдруг показалось, что кто-то услышал его мысли, услышал и — засмеялся над ним, над его несбывшейся любовью...