Рубанок ахал, пролетая над сучком. Стружка завивалась сухая, прочная, и только в местах, приходившихся на сучок, она крошилась и в ней возникали продолговатые глазки.

В подвале было прохладно, но взмокла на спине Андрюшина майка: тешет доски спозаранок и еще совсем не отдыхал. Да он и не уморился. Играючи работаешь, когда ладони будто бы срастаются с гладью лиственничной колодки и струг остро отслаивает от дерева кудрявые полосы.

Во дворе загалдели ребята, кормившие голубей: чужака увидели.

Андрюша выскочил из подвала. Голубиная стая ввинчивалась в небо. За нею, поблескивая розовыми крыльями, тянулся чужак.

Стал следить из-под руки за стаей.

Был Андрюша из тех юношей, которые запоздняются в мальчишестве. Пора уж им начинать бриться, а они все медлят и сердито нахохливаются, едва кто-нибудь напомнит об этом. И волнуют их тайные вдруг повзрослевшие желания, но они с тревогой относятся к ним как к чему-то противоестественному, даже преступному. И в плечах раздались, а в талии словно бы ужались, и все мускулы ног выкруглила, уплотнила невесть откуда взявшаяся телесная мощь, однако они опасливо подступают к тяжелой вещи, прежде чем взять ее на плечо. И никак они не прекращают хороводиться с мальчишками, невзирая на возмущенные наставления родителей, а также на издевку сверстников.

Всем в подъезде, где он жил, да и во всем их дворе, состоящем из шести пятиэтажных домов, казался Андрюша некрасивым. В родной семье Андрюшу считали страшненьким, лишь мать находила его миловидным. Если с ней не соглашались, она обещала, что он, погодите-ка, скоро  п о д о й д е т: долго опара киснет, зато пироги красны.

В действительности ничего уродливого в облике Андрюши не было. Внешность его оставляла неприятное впечатление по другим причинам. Он сильно обрастал: перепутанные волосы, которые обычно зачесывал пятерней, закрывали высокий лоб, а зачастую и левый глаз. Правда, один правый глаз видел не хуже, чем оба сразу — левый всегда невольно зажмуривался на свету. Чуть-чуть золотея, на верхней губе проступали полумесяцем усики. Их золотистость и коричневый цвет глаз находились в том согласии, которое образует в лице выражение милого простодушия. Но это выражение редко замечалось: взгляд отвлекали черные, редкие и кудрявые бакенбарды и подобная им своей несуразностью растительность на подбородке. Черные толстые волоски, что скручивались шариками по краям подбородка, вызывали у дворовых парней охоту поиздеваться над Андрюшей. В удобный момент кто-нибудь из них нацеливался пальцами и вырывал с корнем такой шарик. Это служило поводом для потехи над Андрюшей. Он затевал драку, его укрощали целой оравой. Отец — Никандр Иванович — досадовал на Андрюшу: откуда, мол, они у тебя берутся, эти волоски, служащие признаком собачьей старости?

— От верблюда, — огрызался Андрюша.

И все-таки он выглядел бы иначе, если бы его чуть получше одевали. Впрочем, и ему самому, как он говорил, не нравилось вылупляться[1]. Обычно он ходил в канареечно-желтой футболке и в узеньких, с манжетами выше лодыжек, брюках, в просторечье называемых стручками. Футболка обозначала ключицы, выпирающие крупно и тяжело, как у грузчика; из-за того что штанины «стручков» едва ли не лопались на икрах, ноги производили впечатление нелепо огромных. Его единственный костюм лежал в сундуке, закрытый на «гирьку». Ключи от замка носила в кармане бабушка Мотя. Прежде чем выдать костюм, она терзала Андрюшу вопросами: куда он намерен идти, зачем собирается вырядиться, не прожжет ли рукав пиджака папиросой? Он нечасто просил у нее костюм, унижаться не хотелось, поэтому, появляясь в нем среди ребят, нервничал: они перемигивались, пробовали материал, шерсть с лавсаном, на ощупь, якобы от восторга прищелкивали языком.

Только в присутствии сизоволосой Натки, перешедшей, как и он, в девятый класс, у Андрюши появлялось желание быть в костюме из шерсти с лавсаном. При этом он словно раздваивался: один Андрюша как бы украдчиво поглядывал на славную Натку, другой — запущенный, костлявый, в пузырящихся над коленями брюках, следил за своим двойником, краснея. Сегодня он даже не успел застесняться: мимо быстро прошли с тяпками на плечах Натка Лошкарева и ее мать, которую с легкой руки бабушки Моти звали в доме не Анной, а Нюрой Святославовной. Натка, прежде чем юркнуть за матерью в стрельчатую каменную калитку, повращала перед собой кулаками. Движение ее рук походило на движение паровозных шатунов.

Андрюша понял Натку: она уезжает. Поклялась, что умолит Нюру Святославовну не отправлять ее в комсомольский лагерь на Черном море, и вот тебе на: уезжает веселая и состроила зовущую рожицу. Всегда он думал, что у девчонок семь пятниц на неделе, что, будучи виноватыми, они «строют» из себя пострадавших или делают вид, будто не подозревают о собственной вине, что они, предавая дружбу с одним мальчишкой и раскаиваясь в том, что она была, перед новым мальчишкой продолжают это скрывать и твердят о преданности.

Тротуар пролегал вдоль ограды со столбами под вид горящих факелов. Хотел Андрюша увидеть Натку сквозь чугунный узор, но так и не пришлось: ее заслонила дородная, фигура Нюры Святославовны, одетой в мерцающую нейлоновую блузку и розовую юбку.

Загрустилось. Побрел достругивать доски. Вскоре кто-то загородил собою вход в подвал.

— Не засть! — сердито крикнул Андрюша.

— Тише, торопыга.

Голос отцовский, ласковый, настораживающий.

Хлопая фуражкой по ноге, Никандр Иванович подошел к верстаку. Волосы над лбом по-обычному закруглены подковкой, бледен, белки глаз красные — ночную смену отработал. Бросил фуражку на верстак, вскинул перед собой, как ружье, готовую доску и начал разглядывать. Потом так же снайперски неторопливо осмотрел и другие доски. Помедлил, сказал:

— Резко! Каюк.

«Сам знаю: резко, — подумал Андрюша. — Контролер… Небось как я не обстругаешь», — и, обозлясь, проговорил:

— Ты ватерпасом проверь.

Отец сурово столкнул брови.

Легко определял Андрюша отцово настроение: водит кончиком языка по верхней губе — радостен, подергивает ноздрями — думает над чем-то нелегким, столкнет брови — в добром расположении духа, грозящем обернуться пропесочкой. Странная есть особенность в характере отца. Набедокурил ты что-нибудь, кого-то оскорбил, головотяпски относился к урокам, — даже мать, почти всегда и во всем старающаяся тебя выгородить, возмущается, а отец либо помалкивает, либо примется напевать зычную песню застолий: «Во кузнице». Нарочно что-нибудь отмочишь — просто не хватает сил ждать, когда наконец-то накажет, — и этот случай он пропустит, а набросится на тебя тогда, когда мнится, что от счастья он способен облагодетельствовать весь мир.

Отец спокойно развел брови, ласково отмахнулся от насмешки.

— У меня глаз — ватерпас. Ни в чем ты не спортачил. Твой прадед самоуком стал краснодеревщиком. Благодаря чему мастерскую открыл. Сам атаман из города Верхнеуральска буфет ему заказывал из орехового дерева. Ты на прадеда сшибаешь. Резко, сынок!

Предположения, что отец устроит ему очередную взбучку, у Андрюши не было, — за последнее время еще ни разу он не пел «Во ку… во кузнице», однако было подозрение, что он преподнесет ему что-нибудь очень огорчительное.

Поигрывая круглой никелированной рулеткой, Никандр Иванович задержался на пороге.

— Ел, Андрюха? Нет, так собирай инструмент.

Завтрак еще не был готов. Проголодавшийся Андрюха открыл кастрюлю. Она стояла на электрической плитке. В нос ударило приторным, пресным запахом горячего риса.