— В Макими! Полный, самый полный в Макими! Мы победили, друзья мои!

Еще никто, даже сын, не видел его в таком радостном настроении. Он ни на шаг не отходил от поднятого со дна обломка.

Этот обломок был частью статуи Небесного Гостя.

На базу в Макими исследователи добрались только к исходу ночи. Рана Очаковского оказалась, к счастью, не очень опасной. Немедленно вызванный врач сделал ему перевязку, дал порядочную дозу хинина, и через некоторое время Серафим Петрович почувствовал себя значительно лучше. У рабочего ранение было серьезнее, и его пришлось госпитализировать.

Следующего дня едва дождались. Волнения, испытанные накануне, бурные и опасные переживания вскоре были забыты, о потере базы в лагуне почти не вспоминали — так сильно было возбуждение, вызванное долгожданной находкой. Началось самое интересное — тщательная расчистка «божества», пролежавшего под водой несколько веков. Исследования подтвердили, что «божество» было явно космического происхождения, но такое, которое, вероятно, еще никогда не попадало на Землю.

Материалы этого исследования дошли до нас почти полностью, они цитированы во многих специальных работах, хорошо освещены в научных трудах, и, мне кажется, приводить их в этих записках не имеет смысла. Жаль только, что нам так и не удалось найти фотоснимки находки, сделанные профессором Вудрумом в те дни. Судя по записям в его дневнике, часть фотографий обломка статуи была отослана Арнсу Парсету. В архиве профессора Парсета, хранящемся в Национальной академии наук, эти снимки тоже не найдены, однако письмо, с которым они были отосланы в Голландию, сохранилось. Сохранилось и письмо, отправленное Иваном Александровичем профессору Евдокимову. Оно, на мой взгляд, очень любопытно. У меня имеются фотокопии этого письма, и здесь я могу привести выдержки из него.

Вудрум не мог представить, как случилось, что его экспедиция была встречена столь недружелюбно, не мог простить себе, что, увлекшись организацией поисков, тратя силы и время на преодоление связанных с ними трудностей, не сумел наладить отношения с местным населением. В письме он пишет:

«…Очень жаль, что вам не довелось встречаться с представителями этого спокойного, изысканно-вежливого и мудро-гостеприимного народа. Паутоанцы в массе своей красивы. Золотисто-бронзовая их кожа, стройные тела, прямой и не лишенный достоинства взгляд — все это вызывает восхищение, располагает. Мягкая и одновременно могущественная природа здешняя наложила определенный отпечаток на их характер. Они поражают своей общительностью и простотой, свойственной разве только нашим хорошо воспитанным и интеллигентным людям. В движениях, в речи, во всем своем повседневном обиходе они умеют соблюдать меру и приличие. И заметьте, Елизар Алексеевич, эти определения я отношу отнюдь не к классу избранному или привилегированному, а к самым широким слоям этого очень симпатичного, имеющего свою древнюю историю и культуру народа. Народ Паутоо, несомненно, должен быть отнесен к богато одаренным, и его ожидает, я уверен в этом, лучшая будущность сравнительно с настоящим его подчиненным положением.

Теперь вы понимаете, какое тягостное впечатление произвели на нас описанные мной события, нарушившие ход всего дела нашего, но, должен сказать, нисколько не поколебавшие мою веру в добропорядочность и благородство паутоанцев. Нет и еще раз нет! Здесь не отвращение к нам, европейцам, тем более ни настороженность или неприязненное отношение к ученым — здесь сыграло роль другое. Уверен: в данном случае действовал чей-то злой умысел, чья-то злобная и коварная рука направляла покушавшихся на нас людей. Сейчас меня занимает одно: кто мог быть подстрекателем, организовать нападение, кто был заинтересован в разгроме нашей базы?..»

Иван Александрович не только размышлял над этим вопросом, но и действовал. При первом же удобном случае он отправился с официальным визитом к верховному жрецу храма Буатоо, и через несколько дней состоялось по-восточному пышное, взбудоражившее весь архипелаг торжество передачи храму великой паутоанской святыни — части статуи древнего божества.

Последствия этого шага превзошли все ожидания. Экспедиция приобрела возможность вести дальнейшие работы уже без поддержки солдат губернатора колонии. Влиятельные жрецы храма сказали свое слово — и враждебного отношения паутоанцев к работе ученых как не бывало. Больше того, к услугам исследователей теперь было все, что только могло дать местное население.

Но наслаждаться успехом пришлось недолго. Вернулся из поездки по островам Шираст, и радость была омрачена. Он, как видно, самым искренним образом обрадовался первым успехам экспедиции, высказал толковые, не лишенные изобретательности соображения, касающиеся планов дальнейших исследований, но, когда выяснилось, что обломок статуи уже передан храму Буатоо, вдруг заговорил таким тоном, который опять вывел из себя профессора. Иван Александрович не узнавал всегда корректного, скромного и подчеркнуто почтительного с ним молодого ученого. Шираст в вежливых, но по существу возмутительных выражениях дал понять Вудруму, что он не имел права предпринимать такие ответственные действия, не согласуя их с ним как с официальным представителем Гуна Ченснеппа на Паутоо.

— Да, помилуйте, господин Шираст, вы, кажется, забываетесь! Покамест я руковожу экспедицией, научными изысканиями и все относящееся до их состояния намерен решать без столь любезных вам хитросплетений. Мне представляется совершенно обязательным, чтобы вы, господин Шираст, раз и навсегда отказались от взятого вами тона.

— К сожалению, господин профессор, я не могу переменить своего мнения. Если вам показался оскорбительным тон моих высказываний, я готов принести свои извинения. Я действительно, кажется, погорячился, узнав о вашем столь опрометчивом поступке, но по существу дела…

— Я просил бы вас и по существу дела высказаться, не руководствуясь различными посторонними, не касающимися экспедиции доводами, а сообразуясь только с интересами проводимых нами исследований.

— Необходимо не забывать, профессор, что исследования эти делаются в интересах фирмы «Ченснепп-каучук». Вы приняли условия господина Гуна Ченснеппа и, следовательно, не вольны распоряжаться по своему усмотрению как полученными результатами, так и добытыми здесь экспонатами.

— Статуя паутоанского божества принадлежит паутоанскому народу!

— О, господин профессор, конечно, я уважаю ваши крайне либеральные взгляды, но мне этот вопрос представляется слишком сложным и, я бы сказал, щекотливым. Мне кажется, его просто не следует касаться.

— Для меня этот вопрос не кажется сложным: я никогда не забываю, что мы находимся на земле Паутоо.

— Которая фактически принадлежит Ченснеппу, господин профессор.

— Что?!

— Ну, не одному ему, разумеется, есть еще несколько крупных фирм, имеющих интересы на этих островах, немало средств вкладывающих в их развитие, однако «Ченснепп-каучук» доминирует. От Ченснеппа в какой-то мере зависят все эти фирмы, не говоря уже о предприятиях и торговых заведениях состоятельных паутоанцев.

— Все это, вероятно, так… Ну что же, тем хуже для паутоанцев… Значит, вы находите, что и мы, наша изыскательская группа ученых, должны быть на положении паутоанцев?

— Ну, зачем же так резко, профессор, поверьте…

— Не хочу! Давайте без обиняков. Если я не соглашусь на ваши требования, что вы намерены предпринять?

— Я распоряжусь прекратить финансирование и отзову все принадлежащее Гуну Ченснеппу оборудование.

«Вот каков оказался господин Шираст, — пишет Иван Александрович в письме Арнсу Парсету, — мне он был несколько подозрителен еще там, в метрополии, когда мы были с ним у этого ворочающего миллионами магната, а теперь… Ничего не поделаешь, мне просто не приходило на мысль, что все это обернется так пакостно. Да, дорогой учитель, я согласился с его наглыми требованиями. Пришлось согласиться, памятуя, что основные работы фактически еще не начаты. Издержки предстоят немалые, и в силу этого мы вынуждены полностью зависеть от благорасположенности этих господ. Я еще понимаю — Ченснепп, но этот, с позволения сказать… Ведь какой ни на есть, а ученый, притом человек, надо отдать ему справедливость, способный. Из него бы вышел, если не отменный, то по крайней мере очень обстоятельный и, может быть, заметный исследователь… Ну, да бог с ним… Понял я только, что попал в положение пренеприятное, однако не отчаиваюсь найти средство к выходу из него, и, как знать, может быть, в конечном счете господин Шираст останется с носом. А пока… пока весьма противно на душе. Только и отдохновения сейчас — это общение с нашим замечательным Преойто. Кстати, поклон от него. Вспоминает с радостью и душевной теплотой встречи с вами. Он все так же обаятелен и мудр, жизнерадостен и спокоен, хотя знает, что дни его сочтены. Преойто теперь прикован к своему креслу, и удел его — тихое наслаждение жизнью созерцательной. Пора и необременительная, и спокойная. Уже спокойная и еще не обременительная. Он болен настолько, что уже может позволить себе редко доступную роскошь не иметь нежелательных обязанностей, и все же бодр в такой мере, что не требуется за ним какого-либо унижающего ухода. Он умеет рассудительно и уверенно оценивать окружающий мир, видеть особенную красоту его, часто недоступную другим…»