Спокойствия Ритам не ощущал и поспешил в Пропилеи: ему не терпелось позвонить Карту, хотелось как-то унять охватившую его тревогу, поскорее все выяснить.

Когда художник прошел буковую рощицу и, как всегда, окинул взглядом всю Анфиладу, его охватил ужас. Средневековье исчезло. Даже отсюда, издалека, было видно, что на его месте теперь стоит стройное, блестящее на солнце сооружение.

С тех пор как Ритам потерял ногу, он никогда не передвигался с такой скоростью. Всю Анфиладу — а это не меньше двухсот метров — он пробежал, если можно назвать бегом ускоренное до предела ковыляние на металлической ноге, и уже через несколько минут очутился перед пустырем. Да, у него не помутилось сознание, он не грезил. Средневековья не было. На его месте возвышалась изумительной красоты постройка, как бы выделанная из превосходного перламутра, переливавшая нежными полутонами всех цветов радуги. В теневой стороне постройки стены мягко светились. Впрочем, это были даже не стены. Скорее это было скопление колонн, составленных вплотную друг к другу. Коротких и более длинных. Колонн большего и меньшего диаметра, колонн стройных и величавых в своей непонятности.

Только тот, кто в ясном небе видел сверкание молний, кто видел, как вода превращается в песок, а камни в хлеб, может понять состояние Ритама. Он не мог даже вскрикнуть, не говоря о том, чтобы пошевелиться или тем более предпринять что-либо.

Из охватившего его оцепенения вывела черепаха. Только теперь, немного придя в себя после потрясшего его впечатления, он обратил внимание, что от сияющей постройки шла дорога. Там, где еще вчера были навалены камни и буйно разрастался чертополох, репейник и вереск, теперь сверкала, как стекло гладкая, углубленная в землю полоса. В конце этой полосы, поближе к тому месту, где стоял Ритам, виднелся полутораметровый холмик, который медленно двигался, приближаясь к римской балюстраде. Позади него, как позади дождевого червя, проползшего по мокрой земле, оставалась стекловидная дорожка. От холмика, как от трансформатора, исходило гудение, поверхность его тела пульсировала, и весь он, как гигантская, сплющенная под своей тяжестью капля ртути, перекатывался, приближаясь к тому месту, где стоял художник.

«Черепаха» выросла в холм.

Чем ближе она подвигалась к Ритаму, тем яснее он мог различить шестиугольные маленькие щитки или выпуклости на ее теле, тем лучше мог ее рассмотреть. Ни головы, ни конечностей видно не было. Чудовище передвигалось всей массой, очевидно обладая способностью перемещать центр тяжести внутри своего тела. По мере его приближения Ритам, как загипнотизированный, не в силах оторвать глаз от невиданного отступал по выложенной полированными плитами площадке.

Как только «черепаха» оставила позади себя пустырь и передним краем своего огромного тела, напоминавшего круто замешанный ком теста, коснулась гранитных плит, она стала двигаться быстрее. Расстояние от пустыря до статуи Августа она прошла минуты за две.

Ритам, отступая, приблизился к ступеням балюстрады, споткнулся о них, упал и продолжал лежать, не в силах шевельнуться.

А тем временем «черепаха», встретив на своем прямолинейном пути препятствие в виде постамента статуи Августа, стала вытягиваться. Из овального холмика она превратилась в длинную колбасу, один конец которой стал огибать постамент. Другой конец некоторое время оставался в покое, но вот тоже зашевелился и быстро сомкнулся с первым. Не прошло и полминуты, как холм-черепаха превратился в бублик, окруживший творение великого скульптора. Гул усилился. Увеличилось самосвечение все время вибрирующего кольца, и оно стало расти. Оно плотнее смыкалось вокруг статуи, утончалось и за счет этого тянулось вверх, превращаясь в огромный стакан. В две-три минуты постамент и статуя были окружены выросшей вокруг них стеной и уже стали невидимы все еще лежавшему на ступенях художнику.

Гудение усилилось до нестерпимо пронзительной, давящей ноты и мгновенно стихло. Завеса, только что закрывавшая статую, опустилась — и статуи не стало.

Груда тонкого порошка возвышалась на том месте, где еще несколько минут назад стояла высеченная в позапрошлом тысячелетии фигура Августа.

Ритам закричал. Дико, неистово, закричал так, как кричит насмерть испуганный зверь.

В метрополии и на островах Паутоо я пробыл в общей сложности не менее двух лет. За это время я познакомился с многими людьми, так или иначе имевшими отношение к силициевой проблеме. Но Пита Фурна, сыгравшего такую значительную, хотя и неблаговидную, роль в силициевой эпопее, мне повидать не пришлось. Он был неуловим и предпочитал действовать незаметно, зачастую выступая под чужим именем.

В обширной литературе, посвященной истории этого вопроса, о Фурне практически нигде не упоминается, а его роль в событиях, приведших к бомбежке Таркора, старательно замалчивается. Ничего не сказано о деяниях Пита Фурна и в отчете Международной комиссии по силицитам, проводившей расследование в столице метрополии Западного Паутоо. Уже значительно позже, и то благодаря обстоятельствам не совсем обычным, мне удалось узнать, что поведала о событиях в Таркоре абстрактная скульптура, стоявшая в кабинете Отэна Карта.

Месяца три назад, уже готовя эти записки к печати, я разговорился с Асквитом и признался, что для меня так и остались непонятными причины, вызвавшие катастрофу в Таркоре. Ответ был чисто асквитовский:

— Трудно судить: клюнет или не клюнет, если удочка закинута не тем концом. Вы все ручки боитесь замарать, чистюли и праведники, а мне вот немало пришлось повозиться с пакостью, повидать в разведывательной ченспепповской системе людишек подлейших, но и презанятных, право. Дело прошлое. Могу вам сказать, что о причине, вызвавшей бомбежку, мы узнали только благодаря Низэму.

Я мучительно вспоминал, откуда мне знакомо это имя. Низам?.. Низэм?..

— Да ведь это личный секретарь Отэна Карта!

— Он самый. Я его знал еще паршивым прожорливым галчонком. У Карта он превратился в большую раскормленную птицу.

— Понятно. Кормился он из рук одного и другого.

— Вы делаете успехи. Да, Низэм. Вот он-то и подсунул Отэну Карту эту дикую нержавеющую скульптуру, и подсунул, нужно сказать, ловко. Вы знаете, Алексей Николаевич, я люблю пройдох. Они занятны. Если не очень противны, конечно.

Я вовремя прикусил язык. Асквит был очень занятный и не очень противный, да и о Таркоре мне хотелось узнать как можно подробнее. Асквит в то время уже порвал с Ченснеппом, работал, как и я, в Объединенном силицитовом институте и, следовательно, мог быть более откровенным, чем прежде.

— Так что же это за скульптура? — подталкивал я Асквита.

— Вы были у Карта, помните его ультрасовременный кабинет? Ну так вот, увлечение Карта абстракционистскими творениями давнее и, пожалуй, еще более нелепое, чем увлечение Анфиладой Искусств. Вы, наверное, обратили внимание на огромную, в полстены, картину «Торжество неизбежности»? С нее-то увлечение и началось. Затем он приобрел эту, с позволения сказать, скульптуру, при виде которой с покойным Антонио Ульмаро неизбежно случился бы инфаркт. Всучили Карту эту скульптуру не без участия Низэма. Как я говорил, Низэм жил в этом кипучем мире трудно. Человек он, несомненно, способный, знающий, но безрассудно алчный и рассудительно подлый. Бедовал он, терзаясь от несоответствия между «хочу» и «могу» до тех пор, пока не освоился с довольно простой, распространенной и практичной истиной: «Все покупается, и все продается». Низэм, покупавший для Карта сотрудников моего бывшего шефа, вскоре запродался сам. Ченснепп заполучил его со всеми потрохами, рассчитывая, между прочим, что он поможет узнать хотя что-нибудь о Фурне, этом сущем дьяволе. Однако не тут-то было. Даже Низэм, уже будучи личным секретарем Карта, не имел доступа в кабинет, когда Отэн оставался наедине со своим Питом.