— Зато на деревянные минометы Альбияна огромный спрос. Возят из аула в аул. Изучают.

Аслануко хохотал еще пуще.

Пока они разговаривали и смеялись, на грузовике выросла гора посылок. Чоров старался, чтобы этим первым рейсом увезли лучшие посылки. Он знал, где что лежит, и, выбрав ящик, подписывал его тому, кому хотел. Апчара тоже выбрала из целой горы посылку для Аслануко, кроме той, что ему послала мать. От обоих ящиков — от материнского и от общего — вкусно пахло вяленой бараниной, жареной курицей, сыром. Известно было, что там есть и вино. Парню очень хотелось сейчас же открыть хоть одну посылку, но он отложил это удовольствие до той минуты, когда в полку станут выкладывать содержимое ящиков и хвастаться друг перед другом. Торжественная и веселая будет минута!

— Ну вот. А мы поедем назад и ничего этого не увидим, — загрустила Апчара. — Ты расскажи хоть нашим, как нам хотелось самим раздавать посылки и письма, как нам хотелось встретиться с ними.

— А ты не уезжай.

— Как?

— Поедем со мной. Довезем посылки до нашего полка. Машуковцы все там. Посылки мигом разберут. Это все равно, что курам насыпать горсть зерна. Тук-тук! И — ни одного зернышка. Все подобрано. Я обещаю доставить тебя до этой станции раньше, чем произойдет вечерняя смена караула.

— А это возможно?

— Машина! Мотор новый. Только газуй!

Прислушавшись к разговору Апчары и Аслануко, Чоров помрачнел.

— Ты забываешь, что я отвечаю за тебя не только перед твоей матерью, но и перед руководством, которое нас сюда послало. Ты не имеешь права распоряжаться собой. Тебе хочется повидать брата? А разве Узизе не хочется увидать своего мужа — комиссара полка? Чем ты лучше ее?

— Я обещаю привезти ее до вечера! Вы же не уедете сегодня?! — взмолился Аслануко. — Раздать посылки — минутное дело. Дорогу я знаю. Два раза ездил…

Узизу опять уколола совесть: из-за меня не пускает.

— Пусть едет. Пусть хоть она увидит моего комиссара. Он узнает, что я здесь, и улучит момент, хоть на минуту приедет ко мне.

— Знал бы, что вы за женщины, — никого бы не взял. Или не поехал бы совсем, — не на шутку рассердился Чоров. — Я думал, хоть чуть есть ума: как слепой теленок тычется в горящую головешку, а думает, что кукурузный початок, так и вы… Это же война! Части вступили в бой…

Аслануко сдался, затих. От вина за едой отказался. Никто и не настаивал. Чоров решил, что подавил этот небольшой бунт. Машина с посылками была готова к отправке. Бойцы туго перетянули весь воз веревками, чтобы ни один ящик не потерялся в пути.

И вдруг Апчара решительно заявила:

— А я все равно поеду.

Чоров кусок не донес до рта.

— Я снимаю с себя всякую ответственность. Узиза — свидетель. Учти, я сам доложу все твоей матери. И еще кое-кому. Я имею в виду организацию, пославшую тебя…

— Я сама себе хозяйка. Есть же в полку девушки. В случае чего и я даром хлеб есть не буду. Не маленькая. Есть у вас девушки, Аслануко?

Аслануко замялся. Он рядовой, а Чоров получается вроде командира, нельзя вступать в пререкание. С другой стороны, почему не сказать, что в полку, правда, мало, но есть и девушки: связистки, медицинские сестры. Однако он избрал третий путь.

— Раз нельзя — порядочек. У нас как? Командир сказал — точка. Если я сказал: к вечеру Апчара будет здесь — это тоже слово бойца. Другое дело — верить этому или нет.

— Где же точка? Одна болтовня!

— Есть болтовня! Разрешите ехать?

Чоров заколебался. Хуламбаев обещал вернуться с места новой дислокации завтра и просил подождать его здесь. Значит, так или иначе, придется сидеть сутки. Может быть, даже двое. Не лучше ли разрешить Апчаре поехать, если шофер клянется, что доставит ее сюда к вечеру? Пусть даже к утру…

— Вот что, товарищ ефрейтор. Ты — военный, слов на ветер бросать нельзя. Клянешься мне, что ты к вечеру или ночью доставишь сюда Апчару?

— Да, если…

— Никаких «если». Она должна стоять на этом месте не позднее утра. Ясно?

— Ясно.

Апчара не дослушала разговора мужчин. Она пулей влетела в кабину грузовика.

Гора ящиков заколыхалась на трехтонке, и все окуталось облаком пыли.

Аслануко от радости не мог прийти в себя. Он как увидел Апчару, так и не закрывал еще рта: говорил, говорил, пересыпая разговор шутками, песенками, словно боялся, что, стоит ему замолчать, сразу исчезнет Апчара. Если бы он во сне увидел ее, и то целый день пел бы потом от радости, а тут — вот она, живая, красивая, теплая, в его кабине, бок о бок с ним, даже не надо протягивать руку, шевельни только локтем и невольно дотронешься до нее. Сидит радостная, взволнованная, как и он, скользит глазами по широким степным полям.

Аслануко боялся дотрагиваться до Апчары, словно она была под током, но, опустив руку на сиденье, он попадал ладонью на край ее платья, и этого ему уж было довольно.

Так он пел вслух, а про себя повторял и еще одни слова:

— А ты мечтала ли попасть к Аслануко в машину?

Апчара рассмеялась. Она была счастлива, и не существовало для нее никаких тревог, никакого фронта, и жаркий июльский день не сулил ничего, кроме все того же огромного неожиданного счастья.

Небо впереди чистое, как будто его ополоснули хорошим ливнем, только кое-где на горизонте проступали странные желтоватые подтеки, а над станцией железной дороги (впрочем, Апчара не знала, что это станция) низко стлался черный дым.

— Как мне было мечтать! Еще пять минут, и Чоров увез бы нас домой. Его напугали до смерти, сказали, что за Доном уже гуляет немец. Неужели правда?

Аслануко не хотелось говорить о немцах. Черт с ними. Лучше говорить о матери, о школе, о школьных днях, об ауле. Когда выпадет еще такой случай? Он даже поехал тише, чтобы продлить эту радость. Он уже снова любил Апчару, как раньше, в те мальчишечьи годы.

Обстановка постепенно стала меняться. Тяжелые грузовые машины стали все чаще попадаться на дороге. Некоторых обгоняли они, но чаще обгоняли их, заволакивая весь мир душной пылью. Апчара хотела закрыть боковое стекло, но стекла не оказалось. Вместо него дребезжал в дверце кусок фанеры, который не поднимался.

— Кто его знает, где теперь немец. Везде. И на небе тоже. Бомбит, не знаешь, куда уклюнет. Да ну его. Пусть его съест моя собака. Так когда ты мою маму видела?

— Посылочку-то она сама принесла. На заводе живет. Здорова. Я расскажу ей, как ты хорошо устроился, будет рада. Шофер! Это не то, что сидеть в окопах и палить из миномета…

— В окопах опаснее. Это точно! Я знал, что делал. Помнишь, отговаривали меня: не ходи на курсы шоферов. Не бросай школу. А я не послушался. И в школу ходил, и на курсы бегал. Совсем как мальчишки, которые в одной и той же сумке носили и коран и учебники, потому что утром ходили в школу, а вечером — в медресе. Вот и я совмещал. А я помню, когда тебя привели в первый класс…

— А-а! Мне до сих пор совестно…

— А что? Разве ты поступила неправильно? Обещала — давай.

Вспомнила Апчара тот забавный случай. Чтобы записать Апчару в первый класс, к Хабибе пришла молодая учительница. В руках у нее была красная сумка на золотистой цепочке. Апчаре в школу ходить не хотелось. Не знали, как с ней быть. Вдруг учительница заметила, что девочка не сводит глаз с ее красной сумочки.

— Хорошо, девочка, — сказала она, — если ты придешь в школу, я тебе эту сумочку подарю.

Апчару посадили за первую парту. Учительница начала объяснять урок. Вдруг Апчара поднялась, подошла к столу, взяла сумочку и спокойно направилась к дверям.

— Ты куда, девочка? Урок еще не кончился.