— Будет рота, как стемнеет, — пообещал Карабан, — сам слышал. Тогда же и кухня, и, само собой, горючее, — он хитро прищурился, оглядел командиров. — Я тут прихватил… на всякий случай. По тридцать капель на зуб.

Выпили в молчании, закусили сухарем, разломив его на четыре части. Глоток водки дали старшине Кудрину, чтоб не слишком страдал.

— Если бы не мои архаровцы, уволокли бы его фрицы, — сказал Карабан, — уже оглушили и кляп в рот вставили. А напарника его — на месте, кинжалом в спину…

— Ну а вы? — замирая от нетерпения, спросил Мухин.

Карабан самодовольно усмехнулся.

— Детский вопрос. Постой, а ты кто такой? Лешку Белугина знаю, а тебя нет. Новый, что ли?

— Твоим взводом командует, — разгрызая сухарь, ответил Охрименко.

— Ну как орелики? — оживился Карабан. — Нравятся? С ними, знаешь, какие дела можно делать!

— От твоих трое осталось, — сказал Охрименко.

— Ты что ж, это, гад! — глаза Карабана стали белыми. — Такой взвод погубил? Я ж их одного к одному подбирал!

— Не виноват он, — вступился за товарища Белугин, — у меня тоже немногим больше.

— И ты дерьмо! — накинулся на него Карабан. — Все вы тут…

— Полегче! — остановил его Охрименко. — Воюют, как могут. Неплохо воюют.

— Оно и видно. — Карабан опустился на корточки, охватил голову руками. — Какие ребята были! Мохов! Дудахин!

— Старший сержант жив! — заторопился Мухин, — и Верховский жив, и Булыгин. А младший сержант Сопелкин только ранен.

— Жив Гришка! — Карабан вскочил. — Где он?

Проводив его глазами, Охрименко укоризненно покачал головой.

— Шустрыми делаются, когда уйдут из роты! «Взвод погубил!» Забыл, видать, как под Демянском вышел из боя один-одинешенек!

Рота под командованием лейтенанта Трёпова прибыла около девяти вечера. До этого немцы непрерывно обстреливали позиции русских и пробиться к Охрименко не было возможности. Связь к тому времени восстановили, но Трёпов устно передал приказ командира батальона: до часу ночи овладеть кладбищем.

— Артподготовка будет? — мрачно спросил Охрименко, хотя сам знал, что спрашивает напрасно.

— Не будет, — сказал Трёпов, — велено скрытно, пока темно, подобраться к ограде кладбища и… — он выразительно провел ребром ладони по своей шее.

— Так! — сказал Охрименко. — Понимаю. А как же быть с прежним приказом: «как можно больше шуму»?

Трёпов скорчил уморительную рожу.

— Неисповедимы пути господни…

— Разве что так. — Охрименко остервенело грыз ногти. — Минометы хоть принес? Без минометов их оттуда не выкурить.

— Будешь доволен, — заверил Трёпов, — целых четыре. Да шесть ПТР, да один «дегтярь». Что, мало?

— Не густо, — возразил Охрименко. — Сам-то как? Рванешь обратно в штаб или тут погуляешь?

— Погуляю, — обещал Трёпов.

С Мухиным они встретились, как старые друзья. По словам Трёпова, из штаба Петра турнули вовсе не из-за его оплошности, а для того, чтобы он, такой молодой и способный, мог показать себя на поле брани…

Кроме оружия и боеприпасов, рота принесла почту и термосы с густым, еще теплым варевом — завтраком, обедом и ужином — вместе. Пачку писем Мухину вручил Трёпов. Почти все они были от матери. Жалея, что нельзя прочесть немедленно, Петр сунул их в полевую сумку и пошел принимать пополнение.

Оно оказалось на редкость пестрым по составу. Вместе с опытными бойцами пришли новобранцы, только утром прибывшие на передовую, безлошадные ездовые, оставшиеся без орудий артиллеристы, повара, сапожники, хозяйственники и даже ординарцы. «Сачки» отчаянно трусили, и Охрименко приказал разбить их по взводам. Мухину достался, среди прочих, ординарец командира полка Степанов и повар по фамилии Негодуйко.

Увидев обоих, Дудахин почтительно снял шапку.

— Вот теперь Гитлеру — крышка!

Верховский сначала воспринял приход роты как смену. Поев густого и теплого варева, стал собираться в тыл. Свой, относительно сухой окопчик, он уступил Степанову, а вязанку хвороста, на которой так удобно сидеть, отдал вовсе незнакомому бойцу. Еще одну ценность — две гранаты — просто оставил на бруствере.

— Вам тут нужнее.

Распорядившись таким образом, он переполз в общую траншею, где воды за это время заметно прибыло, и стал ждать команды «отход». Здесь он и встретил огненный шквал, обрушившийся на роту Охрименко в половине первого.

Разбуженный грохотом, Мухин вскочил, думая, что бьют свои. Вспышки огня вырывали из темноты солдатские спины, каски, затворы винтовок, котелки, белые повязки на головах. Потом он увидел искаженное страхом лицо и не сразу понял, что это лицо Верховского. Бывший учитель цеплялся за его шинель, пытаясь дотянуться до плеч, как это делают утопающие.

— Возьмите себя в руки, Ростислав Бенедиктович! — что есть силы, крикнул Мухин, но услышал какой-то комариный писк:

— …уки… слав…ик!

Сам он на этот раз страха не испытывал. Или, если трусил, то совсем немного, со стороны, должно быть, не заметно, а думал и волновался за свой взвод. Еще недавно из новеньких он был один, теперь почти все были новенькими, и Мухин боялся потерять их в этом аду.

Прошло десять минут, двадцать, полчаса. Снаряды с воем вгрызались в землю, разрушая и без того оплывшие стенки окопов, громили блиндажи, разметывая по полю бревна, доски, прошлогодний дерн, клочки гнилого сена. Покряхтывая и матерясь, никли к земле, оседали в ледяную жижу старые солдаты, не выдержав, срывались первогодки, выскакивали наверх и бежали, сами не зная куда. За ними кидались командиры отделений или товарищи, словами, а иногда и тумаком, приводили в чувство. Троих таких вернул Дудахин.

Охрименко выслушал доклад Мухина, глядя куда-то в сторону, и лицо его выражало не гнев, как у Дудахина, а одну лишь смертельную усталость.

Кроме него в теперь уже полностью разрушенном блиндаже находился какой-то розовощекий лейтенант в новой, еще необмятой шинели и хромовых сапогах. Поглядывая на Мухина, он качал головой и старательно хмурил белесые брови.

— Куда их теперь? — спросил Мухин. — К вам доставить?

— Зачем ко мне? Направь к Бушуеву, у него саперов не хватает.

— Таким, как они, рядом с честными бойцами не место, — улыбаясь сочными губами, сказал розовощекий лейтенант, — теперь у них одна дорога.

— А у нас она общая, — спокойно заметил Охрименко. — Между прочим, они — добровольцы. Добровольно пришли на фронт. А первый бой для всех страшен.

— Они струсили, а это значит…

— По-твоему, если человек струсил, то ему уж и места в наших рядах нет?

— А по-вашему иначе?

— По-моему, человека сначала воспитать надо. Обучить как следует, а потом уже толкать в пекло. А эти — с марша — в бой! С тобой, Мухин, прибыли? Вот видишь, с ним. Третий день всего…

— Это не оправдание. Такие явления надо пресекать немедленно. — Большим пальцем правой руки лейтенант с треском придавил сначала одну кнопку планшетки, потом другую. — Выжигать каленым железом, как выразился один уважаемый мной человек.

— Иди ты знаешь, куда? Одним словом, давай, Мухин, этих гавриков к Бушуеву. Мы с тобой не сумели — он перевоспитает.

— Товарищ старший лейтенант, — сдвинув брови к переносице, сказал розовощекий, — вы игнорируете последнюю инструкцию, касающуюся таких фактов! Конечно, дело ваше, но… в общем, я вас предупредил.

Он взял полевую сумку, повесил через плечо, взглянул на часы.

— Торопишься? — участливо спросил Охрименко.

— Да. В полк надо заглянуть, потом, возможно, в дивизию. Литературу получить и вообще…

— Ну, вот что, — сказал Охрименко, — литература и «вообще» — подождут.

— Простите, не понял юмора, — сказал лейтенант.

— Да юмор простой: у меня людей нет.

— А я при чем?

Улыбка, с которой лейтенант не расставался с момента прихода Мухина, все еще блуждала на розовом лице. Наверное, она взбесила Охрименко больше всего.