Так что, как ни старались оружейник и Кошак его переубедить, он сильно сомневался, что Колумб не только сможет снова отыскать остров, названный им Эспаньолой, но даже сумеет найти обратный путь в Севилью.

А впрочем, какая разница, если, вернувшись, адмирал не найдет здесь ничего, кроме развалин и трупов?

После этого Сьенфуэгос проспал еще два дня. Проснувшись на третий день на рассвете, он обнаружил, что Синалинга и ребенок исчезли; вместо них стояла большая корзина с фруктами, поверх лежал грубый золотой браслет: по всей видимости, прощальный подарок женщины, с которой Сьенфуэгос все эти месяцы делил горести и радости.

Сьенфуэгос с горечью подумал о том, что остался самым одиноким человеком на планете, оказавшись среди враждебной природы в окружении существ враждебной расы. Наконец, взяв свою шпагу — ту самую, что подарил ему мастер оружейник, и верный, остро заточенный шест, он решился выйти из хижины и пойти взглянуть, что же осталось от форта. Вся его решимость рассыпалась в прах, едва он увидел гниющие останки товарищей, покрытые мириадами мух. Среди них он сразу узнал тела мастера Бенито из Толедо, а также Барбечо, Кандидо Рыжего и Кошака, пригвожденные стрелами к мачте, по-прежнему возвышающейся посреди двора.

От беспорядочной конструкции, которую они с таким трудом возвели из останков погибшего корабля, осталось лишь с полдюжины свай; обе хижины, где жили моряки, исчезли с лица земли, как и амбар, где они хранили припасы. Казалось, гигантский циклоп одним лишь пальцем разрушил хлипкую постройку. На берегу валялись разбитая шлюпка с «Санта-Марии» и маленькая бомбарда; казалось, она спит, устроившись на охапке листьев поваленной пальмы.

Море было спокойно, солнце ласкало спину, ни единый порыв ветра не тревожил листву деревьев, словно вся природа застыла в траурном безмолвии, умерев вместе с людьми.

Это безмолвие нарушало лишь жужжание миллионов мух, да шуршание сотен крабов, объедающих безногое тело, лежащее возле кромки воды. Это жуткое шуршание казалось перешептыванием высокопоставленных сплетников за обедом, наслаждающихся жуткой трапезой.

Сьенфуэгос сел на камень и с горечью оглядел опустевший форт, еще так недавно полный жизни и суеты. Он в ярости задавался вопросом, как отреагирует адмирал Колумб, если когда-нибудь и впрямь вернется и увидит результат своих грязных махинаций.

— Кто-то должен за это ответить, — сказал он себе. — Я никогда этого не забуду, сколько бы лет ни прошло. Столько отважных людей, столько мечтаний — и все это теперь пожирают мухи!

С другой стороны пролива за ним наблюдали с полдюджины туземцев и, хотя они не проявляли враждебности, канарец не сомневался, что, даже если непосредственной угрозы они и не представляют, наверняка индейцы отправили к свирепому Каноабо гонца с известием, что один из досадных свидетелей его зверств остался в живых.

Сьенфуэгос понимал, что ему нельзя оставаться в этом проклятом богами месте, но сначала предстояло решить вопрос: как дать понять тем, кто, быть может, вернется за ними, что по крайней мере он, канарец Сьенфуэгос, остался жив.

Но как он мог объяснить причины, благодаря которым ему удалось выжить, людям, ничего не знающим о тех запутанных и трагических событиях, что происходили в форте в последние месяцы?

Как мог дать понять вновь прибывшим, что не собирался предавать своих, что всему виной зелье, которым его опоила дикарка, прежде чем спрятать в потайной яме под полом хижины?

Тридцать восемь испанских моряков погибли на этих берегах, куда снова и снова приплывали на охоту за новыми жертвами свирепые карибы, чтобы утолить свою тягу к человеческой плоти, и лишь ему, тупому Гуанче, никогда не стремившемуся открывать новые миры и ввязавшемуся в это опасное приключение лишь по ошибке, по странному капризу судьбы удалось выжить.

Почему?

Он был среди них самым юным и самым неопытным; за его жизнь никто не дал бы ни гроша; все считали его самым глупым на корабле. И тем не менее, именно он, живой и невредимый, сидел сейчас на развалинах форта, созерцая гниющие трупы товарищей по несчастью.

Его пугала одна мысль о том, что однажды придется предстать перед самим вице-королем Индий и, положившись на удачу, поведать ему все подробности ужасной борьбы внутри форта, грязного предательства и нелепых и дурных решений, имевших место среди кучки людей, предоставленных на волю судьбы. Или объяснить суровым и скучающим судьям, почему его товарищи убивали друг друга из-за женщины, или причину, по которой губернатор хотел остаться на своем посту любой ценой, хотя всем было очевидно, что править он не может.

Сьенфуэгос сидел посреди опустевшего двора — совершенно один, если не считать компании гудящих мух да нескольких туземцев, наблюдающих за ним издалека. Теперь канарец окончательно понял: что бы он ни сделал, что бы ни рассказал — уже один тот факт, что он единственный остался в живых, навсегда засядет в подозрительном мозгу адмирала: Что бы Сьенфуэгос ни рассказал, Колумб все равно будет считать канарца трусом, сбежавшим из форта Рождества, когда долг велел ему погибнуть вместе с остальными.

Потом, когда опустился вечер, он начал понимать — глупо беспокоиться о том, что будет завтра, если завтра может и вовсе не наступить, и постепенно им завладела страшная слабость, точнее сказать, безнадежная апатия в сочетании с нежеланием бороться за жизнь, и почти целых три часа ему казалось бесполезным пытаться спасти собственную потрепанную шкуру.

За этот долгий и утомительный год ему удалось избежать стольких опасностей, что часто Сьенфуэгос спрашивал себя: неужели судьба будет находить всё новые и новые способы загнать его в угол? Со временем он пришел к выводу, что извращенное воображение его злого рока всегда превосходит то, что канарец мог бы себе представить.

И теперь судьба снова загнала его в угол без всякой надежды выбраться. Перед ним расстилалось тихое зеленое море, кишащее голодными акулами, а за спиной распахнула свою пасть непроходимая сельва, полная неведомых опасностей.

— Вот дерьмо! — воскликнул он.

И вновь Сьенфуэгосу пришлось спасаться воспоминаниями об Ингрид, отчаянно цепляясь за хрупкую надежду когда-нибудь встретиться с ней в Севилье. Едва представив ее прекрасное лицо, вспомнив, как руки ласкали ее нежное упругое тело, он нашел в себе силы взобраться на вершину скалы и дать себе слово, что непременно спасет свою жизнь — хотя бы для того, чтобы однажды воссоединиться с любимой.

Но что теперь делать? Куда идти?

Он знал лишь одно: Испания в той стороне, где восходит солнце.

Во время нескончаемого путешествия на борту «Санта-Марии» он изо дня в день видел рассвет за кормой, а значит, теперь должен держать путь навстречу рассвету, если когда-нибудь хочет снова встретиться с белокурой немкой.

Правда, их разделяли более трех тысяч миль и глубокий океан, но что значат подобные пустяки против настоящего чувства?

В эту минуту он вдруг вспомнил тот день, когда впервые увидел тяжелую лодку, которую старый Стружка, Кико Немой и Кандидо Рыжий строили в потаенной пещере к северу от залива, и вдруг почувствовал, что ему прямо-таки необходимо выяснить, что с ней сталось. Он поднял оружие, пересек ручей и двинулся через заросли по тропинке, почти незаметной постороннему глазу, которая привела его сначала на крошечное кладбище, где покоились те, кому посчастливилось умереть до ужасной резни и повезло иметь друзей, водрузивших на могилах каменные плиты с их именами.

На минуту он остановился перед последней плитой, чтобы отдать покойным долг памяти или хотя бы помолиться за их души, но тут перед его мысленным взором встали полузабытые уже лица Сальватьерры, умершего от укуса змеи, толстого повара, зарезанного за то, что занимался любовью с любвеобильной индианкой, и вице-губернатора Педро Гутьерреса, пронзенного стрелой.

Затем он долго прятался в зарослях, пока не убедился, что ни один туземец за ним не последовал, после чего спустился по отвесной скале к бухте, где скрывался вход в пещеру.