Здесь я живу и буду обитать,

И образ мой здесь будет представать,

Пока какая-нибудь здешняя девица,

С которой у нас одинаковы имена и лица

(Хотя имя мое останется в тайне,

Мои инициалы вы узнаете заранье),

Не будет сфотографирована как надо —

Чтобы были видны и туфли, и на губах помада, —

Тогда мое лицо исчезнет навсегда,

И никогда не испугает вас — да, да!

И тогда сказал ей Мэтью Диксон: «Для чего ты держишь вверху этот Факел?», на что она ответила: «Свечи Дают Свет», но никто ее не понял.

После этого откуда-то сверху донесся тоненький Голосок:

В подвале Оклендского замка —

Давным-давным-давно —

Меня закрыла интриганка,

Здесь мокро и темно!

Снять ее с головы до ног,

Как ни старался, я не смог.

Tempore (я говорю ей)

Practerito!

(К этому Припеву никто не отважился присоединиться, поскольку Латынь для них была Языком незнакомым.)

Она была сурова, безжалостна была —

Давным-давным-давно,

Морила меня голодом — ни хлеба, ни овса —

Ей было все равно!

Отдал бы я последний пенни,

Чтобы сбежать из Шотландии этой, —

Да, люди, жизнь несправедлива,

Налейте мне, друзья!

Затем Милорд, отложив свой Меч (который был впоследствии водружен на стену в память о такой великой Отваге) , приказал своему Дворецкому принести ему тотчас же Сосуд с Пивом, из какового Сосуда он хорошенько подкрепился*: «Если уж суждено нам пережить такое испытание, — сказал он, — то должно испить сию Чашу до дна».

Перевод Людмилы Щекотовой

Я потрясен, у меня все болит — там ссадина, тут синяк. Сколько раз повторять: не имею никакого понятия, что стряслось, и нечего донимать меня расспросами. Ну хорошо, могу прочитать вам отрывок из дневника, где дан полный отчет о вчерашних событиях.

23 августа, вторник.

А еще говорят, будто фотографы — все равно что слепцы: для нас, мол, самое хорошенькое личико — лишь игра света и теней, мы-де редко восхищаемся искренне, а полюбить просто не способны. Это заблуждение, которое очень хотелось бы развеять. Только бы найти такую молодую леди, чтобы ее фотография отразила мой идеал красоты, и хорошо бы, чтоб ее звали… (ну почему, скажите на милость, имя Амелия влечет меня сильнее, чем любое другое?) — вот тогда, я уверен, мою холодность и философское безразличие как рукой снимет.

Похоже, долгожданный день настает. Сегодня вечером на улице Хеймаркет я столкнулся с Гарри Гловером.

— Таббс! — заорал он, хлопая меня фамильярно по спине, — мой дядя зовет тебя завтра к себе на виллу вместе с ка-мерой и со всем имуществом!

— Но я не знаю твоего дядю, — отвечал я со своей обычной осторожностью. (Если у меня вообще есть достоинства, то это спокойная, приличествующая джентльмену осмотрительность).

— Неважно, старик, зато он про тебя все знает. Поедешь первым утренним поездом и прихвати все свои бутылочки с химикалиями — там тебя ждет целая куча лиц, достойных обезображивания, а еще…

— Не смогу, — оборвал я его довольно грубо: меня встревожил объем предлагаемой работы.

— Ну что ж, они будут сильно огорчены, только и всего, — сказал Гарри с непроницаемым лицом, — и моя двоюродная сестричка Амелия…

— Ни слова больше! — вскричал я в восторге. — Еду!..

И тут как раз подошел мой омнибус, я вскочил на подножку и умчался под грохот колес, прежде чем он опомнился после столь крутой перемены моего настроения. Стало быть, решено, завтра я увижу Амелию!

24 августа, среда.

Чудесное утро. Собираясь в спешке, я разбил только две бутылочки и три склянки. На виллу «Розмари» я явился, когда все сидели за завтраком. Отец, мать, два сына-школьника, целый выводок дошколят и неизбежный беби.

Но как описать старшую дочь? Слова бессильны, только фотопластинка могла бы передать ее красоту. Носик прекрасных пропорций (ротик, пожалуй, можно бы чуточку уменьшить), зато изысканные полутона щек кого угодно заставили бы забыть о любых недостатках, а уж световые блики на подбородке были само совершенство. О, какой бы она вышла на снимке, если бы злой рок… но я опережаю события.

Там был еще некий капитан Флэнеген…

Отдаю себе отчет, что предыдущий абзац получился коротковат, но мне Вдруг припомнилась чудовищная нелепость: этот идиот искренне верил, что Помолвлен с Амелией (с моей Амелией!). Я задохнулся от ярости и не мог продолжать описание. Готов согласиться, что этот тип хорошо сложен и довольно смазлив, но на что годны лицо и фигура без мозгов?

Сам я, пожалуй, не очень-то крепкого сложения, да и выправкой никак не похожу на военных жирафов — но к чему описывать себя самого? Моя фотография (собственной работы) будет вполне достаточным и неоспоримым аргументом для всего мира.

Завтрак, вне сомнения, был хорош, но я не помню, что ел и что пил: я жил Амелией, одной Амелией, и, глядя на ее бесподобный лобик, на ее точеные черты, сжимал кулаки в невольном порыве (чуть не опрокинув при этом чашку с кофе) и восклицал про себя: «Я хочу снять эту женщину — и сниму даже ценой собственной гибели!..»

После завтрака началась моя работа, и я опишу ее коротко, сюжет за сюжетом:

Кадр 1. Отец семейства. Я хотел было повторить съемку, но все решили в голос, что и так хорошо: у него, мол, был «вполне обычный вид». По-моему, это не слишком для него лестно, если только не считать «вполне обычным» вид человека, у которого в горле застряла кость и который пытается облегчить муки удушья, скосив оба глаза на кончик носа.

Кадр 2. Мать семейства. Она объявила с жеманной улыбкой, что «в молодости очень увлекалась театром» и хотела бы «сняться з роли любимой шекспировской героини». На кого она намекала, осталось для меня тайной, сколько бы я ни думал, и я отказался от дальнейших попыток за их безнадежностью: не знаю шекспировских героинь, у кого судорожная взвинченность сочеталась бы с таким безразличным выражением лица и кого можно было бы обрядить в синее шелковое платье с шотландским шарфом, переброшенным через плечо, и с гофрированным воротником времен королевы Елизаветы, а также вручить в руки охотничий хлыст.

Кадр 3, 17-я попытка. Беби повернули в профиль. Я долго ждал, пока он не перестанет сучить ножками, потом наконец снял крышку с объектива. Маленький негодник тут же дернул головой. К счастью, она сместилась всего на дюйм, стукнув няньку по носу и тем самым удовлетворив обычное ребячье условие в драке — «до первой крови». В результате на снимке появились два глаза, некое подобие носа и до нелепости широкий рот. Поэтому я назвал то, что получилось, снимком анфас и перешел к следующему сюжету.

Кадр 4. Три младшие дочки. Выглядели они так, словно каждой дали слабительное, а потом связали всех вместе за волосы, прежде чем гримаса отвращения к лекарству исчезнет с их лиц. Разумеется, я оставил свое мнение при себе и заявил не мудрствуя, что они «напоминают мне трех граций».

Кадр 5. Задуман как художественная кульминация всего дня: общая группа, составленная родителями и сочетающая в себе семейный портрет с аллегорией. По замыслу, на голову беби следовало возложить цветы — объединенными усилиями всех остальных детей, под общим руководством отца и под непосредственным надзором матери. Подразумевался и второй смысл: «Победа передает свой лавровый венок Невинности. Решимость, Свобода, Вера, Надежда и Милосердие помогают в осуществлении этой достойной задачи, а Мудрость взирает на происходящее, выражая улыбкой свое одобрение». Повторяю, таковы были намерения. Что касается результата, то любой непредвзятый наблюдатель мог прийти к единственно возможному выводу: у беби случился припадок; мать (вне сомнения, ошибочно толкуя основы анатомии) стремится привести его в чувство, сворачивая ему голову, дабы затылок соприкоснулся с грудью; двое мальчишек, полагая, что младенец вот-вот упокоится, выдирают у него каждый по пряди волос на память о его последних минутах; две девчонки, выжидающие своей очереди дотянуться до волосенок беби, используют передышку для того, чтобы придушить третью; а отец, не в силах смириться, что семейство ведет себя* столь неподобающим образом, лихорадочно ищет карандаш, дабы оставить о сем соответствующую запись.