А базарчик уже вовсю разошелся. Товара на столах прибавилось: тут уже и сметана в баночках, и фасоль в полотняных мешочках, и сало, и битые кролики, и порезанный на большие куски окорок и так далее и так далее, И повсюду слышатся громкие голоса:

— Тетю, скико за чеснок?..

— А ну, дайте вашей сметаны попробовать!

— А зачем вам пробовать? Я сметану забираю.

— Ну и забирайте на здоровьечко…

— Ой, хозяйка, ваше молоко молозевом отдае!

— Та перекреститесь, яке теперь молозево? Коровы давно потелились!

— Ой, хозяйка, не обмануйте. Грех обманывать…

— Тетю, тетю, слухайтэ сюды! Я вас другой раз пытаю: отдастэ молоко по тридцать?

— Не, деточка, не отдам. Я по тридцать сама выпью. У меня жирность така, шо хоть на выставку!

— Так воно ж вчерашне.

— То шо як вчерашне? В нем сметаны на палец.

— Так воно ж скисне.

— То шо як скисне? Скислое ще вкусней.

Покупательницы хотя и торгуются, хотя и бракуют товар, но торговля идет в очень быстром темпе. Корзины у крестьянок пустеют, корзины у горожанок тяжелеют. Переливается из бутылей в бутыли молоко, разрезаются ножом большие кругляши масла, сыплются из мешков в корзины пузатенькие стручья гороха, молодая картошка, огурчики в пупырышках…

Местные ведут себя на базарчике по-хозяйски уверенно, а те, кого Полипа Ивановна назвала дачниками, — стесненно. Дачники — это в основном ленинградцы, они давно любят отдыхать в нашем городке, куда их влекут и лес, и река, и обилие фруктов. Дачников сразу узнаешь на базарчике. Вот молодая женщина в светлых летних брюках (а это первый признак дачницы) стоит возле старушки, продающей молоко.

— Скажите, у вас качественное молоко? — вежливо спрашивает она. — Мне для маленького ребенка.

— Свиженьке, свиженьке молочко. Тико-тико подоила, — отвечает старушка.

— Хорошо, — говорит дачница и ставит на стойку свой пластмассовый бидончик.

Но в это время возле дачницы вырастает Полипа Ивановна.

— А ну, бабка, лынить молока, я попробую! — требует она, отодвигая своей мощной фигурой дачницу в сторону и протягивая старушке сложенную ковшиком ладонь.

Старушка, не жалея, льет ей в довольно-таки вместительную ладонь молоко из бутыли. Полина Ивановна, зажмурив глаза, пьет его из ковша-ладони, причмокивает языком и не видит, с каким удивленьем смотрит на нее молоденькая дачница.

— Почем? — спрашивает Полина Ивановна, вытирая рукой молочные усы вокруг губ.

— По сорок копеечек, — ответствует старушка.

— Бабка, да где ж это такая цена есть? — на весь базар вопрошает Полина Ивановна, хотя прекрасно знает, что такая цена давным-давно сложилась. — Это ж полынь, а не молоко! Кто его у вас купыть? По тридцать выливайте! — заключает она и ставит на стойку свою порожнюю трехлитровую бутыль.

— Ну нехай, ну нехай, — соглашается добрая старушка. — Тико мое молочко сроду не горчило.

— Лейте, лейте, — уже добродушно говорит Полина Ивановна.

Молоденькая дачница, услыхав, что Полина Ивановна признала молоко негодным, уже было отошла от них, но, увидев, что Полина Ивановна все же покупает это самое молоко, разгадала ее хитрость и поспешно вернулась.

— И мне, пожалуйста, два литра налейте, — попросила она старушку.

— Да вы шо? — изумилась Полина Ивановна, выкатывая на нее желтые желудиные глаза. — Я сторговала, а ей — налейте! Да за вами, чертяками, ничого не купишь! Понаезжали з мешками грошей и не торгуются! Сидели б себе дома! У вас там магазины, у вас там только черта лысого не хватает, так нет же — пруть сюда и цены набивають!.. Штаны надела!..

И пошла, пошла строчить языком. От такой ее запальчивой речи бедная дачница сделалась краснее самого красного помидора и готова сквозь землю провалиться. По тут на ее защиту кидается другая женщина, тоже местная, а местные, как известно, очень даже хорошо знают друг друга.

— Полина, Полина! Ты что, не с той ноги встала? — кричит эта женщина едва ли не с другого конца столов. — Не на твои ж гроши едут!

— Нехай дома сидят! — отвечает ей через головы Полипа Ивановна. — А то мешки грошей везуть!

— Куркулька ты! — кричит ей в ответ женщина. — Что ты чужие гроши считаешь? Или тебе своих мало? Твой Василь по триста в месяц на тепловозе выколачивает!

— А ты их видала? Может, тебе мой Василь свои получки показуе?..

Молоденькая дачница уже потихоньку ретировалась, Полина Ивановна забыла о ней и ведет перепалку с ее защитницей. А торговля меж тем идет своим чередом, со всех сторон слышится:

— Тетю, молочко утрешне?..

— А ну, попробую, что у вас за мед…

— Э-э нет, не буду грешить — сыр ваш, как масло…

Часа через два под липами, где шумел базарчик, уже ни души: ни продавцов, ни покупателей. Тот, кто спал до семи утра, может спать дальше — такому соне ходить на базарчик нечего. К тому времени дворничиха — престарелая, хроменькая тетка Ульяна — пройдется по столам и лавкам веником, макая его в ведро с водой, метлой поработает, запихает все до единой бумажки в железную урну, запалит их, подождет, пока влажный, едкий дым выструится за изгородь базарчика, чтоб, не дай бог, не случилось какого лихого пожара на вверенном ей объекте, и похромает домой, унося с собой в корзинке баночку сметаны, или фунтик свежего сыра, или литровку молока — много ли одинокой женщине нужно?.. И все. И будто не было никакого базарчика, будто и не велся здесь подавно торопливый, спешный торг.

А еще часа через два, когда солнце, похожее на кругляшек желтого масла, зависнет над базарчиком, когда оно начисто снимет с листвы остатки ночной росы и досуха высушит вымытые теткой Ульяной столы и лавки, появятся две местные старухи, неразлучные подружки — баба Настя и баба Устя, обе сухонькие, с темными морщинистыми личиками, с темными морщинистыми ручками. Выставят на стол холщовые мешочки с жареными семечками, черными и тыквенными, усядутся на лавку и просидят сторожами под липами до позднего-позднего вечера, торгуя этим не шибко ходовым у нас товаром.

Они и всякими разбалачками себя потешат за этим занятием, и не раз перекусят: то по яблочку сгрызут, то по початку вареной кукурузы склюют, то водички из колонки попьют. Они и подремлют вдоволь, и снов всяких повидают, а когда станет темнеть, одна из них — либо баба Устя, либо баба Настя — сходит к столбу и пощелкает выключателем, приделанным прямо на нем, — чтоб на столбе загорелась, осветив базарчик, лампочка и чтоб каждый с улицы мог видеть, что баба Устя и баба Настя откуда не делись, что они на месте и готовы всякого желающего снабдить жареными семечками.

Но так бывает в будние дни, а будни есть будни. В них мало привлекательного, так что по будет удивительным, если читатель не найдет ничего занимательного в описании вот такого буднишного базара. Но есть еще воскресные базары. О, это совсем иные базары!..

Воскресный базар — это уже событие. Это — Большой базар, и, как ко всякому важному событию, к нему готовятся загодя, а точнее, с пятницы.

Еще днем в пятницу хозяйки принимаются полоскать возле колонок мешки и мешочки, драить мыльными щетками корзины, баночки и скляночки и прожаривать их на солнце, чтоб придать им чистоту и блестящий вид, а вечером гладятся платья, кофточки, сарафаны, мужские брюки, сорочки, потому что на Большой базар в чем попало не пойдешь, как не пойдешь в чем попало в кинотеатр «Космос» или в железнодорожный клуб на концерт заезжих артистов.

Среди ночи, этак часа в три, Большой базар начинает подавать о себе голос. Еще и рассвет не проклюнулся, еще в ночи едва-едва наметился перелом света, а на пустынных улицах уже появляются первые грузовики. С гулом и чиханьем они проходят мимо спящих домиков, бесцеремонно заглядывая в окна огненными глазищами. Пройдет одна машина, побудит своим рыком спящий люд — и все стихнет. Потом зарычит другая и опять разгонит твой неверный, шаткий сон. Но это только начало. Где-то через час машины пойдут вереницей, наполняя дома тяжелым гулом, заскрипят под окнами возы, заржут кони, затрещат мотоциклы — и так до самого рассвета будет продолжаться это неугомонное шествие возов, автолавок, колхозных грузовиков и пешего люда, прибывающих на базар.