Ну да это уж я на другое сбилась, как в той песне поется: «Поехали по грибы, а попали в жито». Это ж я вам про то начала, как гадалкой сделалась. Меня и теперь кой-кто знаменитой гадалкой считает: чуть что приключится — до меня бегут, чтоб на карты кинула. И я, конешно, не отказываю. Как же отказать, когда до тебя с тревогой да с горем идут? Потому, как я давно приметила, что когда у человека душа беспечальная, он на гаданье по кинется, и даже обсмеет такое занятье. А когда защемит душа и лету с ней никакого сладу, тогда конешно… Так вот и с Ниной Александровной случилось. Я вам чуток про нее расскажу, чтоб ввести вас в курс делов.

Стойте, в каком же это году было?.. Дай бог память, чтоб не сбрехать!.. Ну да будем считать, что в тыща девятьсот сорок четвертом… Да, так и есть, что в сорок четвертом! Это ж в сорок третьем немца прогнали, а Нина Александровна на другое лето и приехала. Видите, во-он зелененькая крыша з-за черепицы высматривает?.. Так в том доме Нина Александровна аккурат на квартиру стала. Тогда там Митрофаненки жили, после они хату продали и до сына в Чернигов выбрались. А хату ихнюю Сидорчук купил, он из села сюда перебрался. Ну да, если посмотреть, так весь наш городок из села вылупился, как курочка с яечка. Это я теперь городской считаюсь, а сама-то из села Гречихи. И дедушка мой, и батько, и братья — все за плугом ходили да цепками хлеб молотили. А еще мой дедушка — забыла ж вам сказать! — кавуны высаживал. Скажи теперь кому, что тогда в Гречихе кавуны росли побольш гарбуза, — так ведь не поверят! А какие ж кавуны были! Мясистые да вроде кровью налитые. Весь он в черных зернах, а по самой середке как бы снегом притрушенный. Баштан у дедушки средь лесу был, на горелище. Случилось, что огонь кусок лесу выгрыз, дедушка то место приглядел, раскорчевал пеньки горелые и завел там баштан, а семена аж из города Ставрополя почтой выписывал. Так и пошли в нашей Гречихе кавуны. Правда, тяжело было дедушке с баштаном управляться — сильно много других работ по земле было, да уж крепко ему легло на сердце это занятье. Я хоть и маленькой была, а все помню. Он меня часто с собой на баштан брал. Там у него камышовый шалашик стоял, мы и ночевали в нем… Ну, а сюда уж после перебрались. Тогда и города тут никакого не было, один лес кругом, А сталось это, как начали из Гомеля железную дорогу тягнуть, она тогда чугункой звалась. Вот со всех сел и хуторов снялся народ чугунку строить. Слух тогда такой был, вроде гомельский князь Паскевич надумал Польше пеньку продавать и решился для того чугунку по лесам пустить. Через эту чугунку и город наш появился и мы городскими стали. А теперь уж колесо само собой крутится-вертится: наши городские по другим городам разъезжаются, а ихнее место село занимает. Свято место пусто не бывает…

Да хоть на нашу улочку гляньте: одна я тут сухим колком стырчу да дед Ермолайчик. Жалко, его хата по тот бок улочки за кленом спрятана, а то б я вам показала. А другой народ все новый, другой из сел, как этот Сидорчук, что под зеленой крышей. Его Петром звать, а жену его — Ганной. Он кочегаром на электростанции служит, а Ганна — так себе, по хозяйству порается. У них хозяйство справное: и коровка, и кабанчиков держат, а это на сегодняшний день побольш всякой получки. Да что вам пояснять? Сами на базаре бываете: за кило мяса четыре рублика отдай, а бывает, что и полтину сверх требуют. А Сидорчуки три-четыре кабанчика в году заколют на продажу, — вот и размышляйте, что к чему… Эта крыша у них новая, он за нею в Донбасс ездил: у нас ведь тут железа не добьешься, все каких-то лимитов недостает. Так он собрался и на Донбасс махнул. Недели три пропадал, зато ж и крышу справил. А многие сумлевались: не добудет, говорили. Говорили: «Что ж там, другая республика? Прибыл и купил?» А видать, другая, раз железом разжился. А крыл он уже сам и сам зелененьким цветом красил. Руки у него золотые, против этого что ж скажешь? Ничего не скажешь… Да что ж я опять с панталыку сбилась? Надо ж такое — опять на другое свернула! Вроде вам интерес про чужую крышу слухать… Давайте я вам еще чайку палью… Жучка, ты чего сюда явилась? Марш, марш отсюдова!.. Ишь, прямо на гостя лапы задирает!.. Вы ее не гладьте, не нужно: у нее блохи водятся. Я ее керосином мою, но разве ж намоешься? Выскочит на улицу до других собак и враз наберется… Пошла, пошла… вот я тебе!.. Это и правильно — там и сиди себе, под крылечком…

Так вот про Нину Александровну я говорила. Приехала она до нас из самой Москвы. А почему из Москвы, тоже скажу. Там она в одном институте училась, и как закончила, прислали ее в наше депо инженером по плановой части. Словом, плановичкой она была, а квартировала у Митрофаненков. И знаете, сразу она мне понравилась: лицо у нее хорошее было — белое-белое, как яечко, волосы красиво укладывала, фигурная была и не какая-нибудь вертихвостка. Идет, бывало, улицей — точно лебедушка плывет, и головку назад откидает — любо-дорого глянуть! Кто не знал ее, мог подумать, что крепко гордая она, крепко высоко несет себя. Но это, если не знали. А я про нее все знала. Знала, что хоть с виду она спокойная, а сердцем сильно кручинится. И, опять же, скажу, отчего кручинилась. Да вы, видать, и сами догадались, что всему причиной любовь была. Любила она одного военного человека, в Москве с ним знакомство свела. Он в таком войске служил, которое на фронта оружие доставляло, так что он часто-густо город Москву посещал. И все меж ними хорошо было, пока он не открылся ей, что женат и ребеночка имеет… Ну, а как она из города Москвы уехала, стал он ей сюда чуть не каждый день письма слать, и все писал, что с женой жить не будет, а беспременно до нее приедет, только б победа скорей наступила. Слал, слал да в одночасье и перестал слать. И месяц и другой прошел, а от него нигугушечки. Тут она, голубка, и стала сердцем маяться. А я про все это от Мани Митрофаненковой знала. Я вам еще не сказала, что мы с Маней из одного села, из нашей Гречихи, так что и в селе подружками были и тут дружбу не втеряли. Вот Инна Александровна своим сердечным делом с Катей поделилась, с Маниной дочкой, она уже взрослая барышня была, а та матери шепнула, — так и до меня дошло. Ну, а теперь слухайте, как дальше обернулось…

Опять ты тут кружишь? Марш под крыльцо! Кто тебя обучил лапами стол скрябать? А ну, где моя хворостина?.. Ну, не смех ли, скажите? Как похвалюсь хворостиной, так она бегом от меня…

Может, вам уже прискучила моя речь? Скажете: «Мелет старая баба Сорока, а что мелет — в толк не возьмешь!..» Ну, если не прискучило, так слухайте, как раз самое интересное починается: отчего все мое гаданье пошло… Вот один раз приходит до меня Инна Александровна за листами для пирогов — Майя пироги лепить взялась, а листов не хватает. Достала я с печи листы, подаю ей, а она мне и скажи: «Устя Ефимовна, вы, наверное, гадать умеете. Погадайте мне, пожалуйста», — и глазами на окошко ведет, где колода старых карт лежала. Карты эти от ребят моих остались — все-то они с ними в дурачка играли. Сядут, бывало, за хатой и шлепают, шлепают об землю тузами да дамами. Это у них называлось «под щелбаны играть». Кто, значит, проигрался, тот щелбаны в лоб получай. И так выходило, что щелбаны эти больш за всех Мише доставались. Бывало, так нащелкают ему, что весь лоб засинеет. «Не играй, — говорю ему, — с ними, дурачок. Они ж байбаки здоровые. Смотри, как тебя расписали», а он отвечает: «Пускай себе щелкают. Это я закаляюсь». Я их, правда, гоняла за это, шумела на них и карты прятала, да разве ж напрячешься?.. Я так и говорю Нине Александровне: «Не умею я, голубка, гадать. Карты эти так лежат, без нужды». А она мне сызнова: «Погадайте, пожалуйста. Чего вам стоит?» А сама меня так уж глазами молит да просит, что я вам и сказать не могу. «Ну, думаю, раскину для блезиру карты, утешу девку». Ну и раскинула, стала ей плести языком все, что знала про нее: про короля военного, про любовь его горячую к бубновой даме, то есть к Нине Александровне, про другую даму, крестовую, с какой он союзом связан. И молола, молола всякое-разное, чего теперь и не вспомнишь. А под конец, конешно, посулила ей известие от него в скором времени получить. Утешила ее, одним словом…