— Брось! Сейчас же брось! Ты с ума сошел, что ли? — Пальцы разжались, и рука падает на нарты…

Костер долго не хочет разгораться, затем вспыхивает широко и жарко. Пламя вот-вот дотянется до нарт. Оттаскиваю их в сторону. Олени храпят и пятятся. В больших темных глазах играют отблески огня. Не знаю, как их успокаивают, но на всякий случай кричу:

— Тпр-р! Стоять на месте! Кому сказал? Стоять!

Как ни странно, олени притихли. Один укладывается на снег, другой задирает голову и принимается усиленно нюхать воздух.

Сейчас бы вскипятить чай. Осматриваю нарты. Под оленьей шкурой бухта тонкой веревки, длинный ремень с металлическим кольцом и обыкновенные бухгалтерские счеты.

Еще раз пробую заговорить с лежащим на нартах человеком, но тщетно. Его лоб горяч, глаза чуть прикрыты, щеки серые, словно пергаментные.

Кто-то толкает меня в спину. Испуганно отскакиваю и вижу оленя. Стоит и спокойно глядит на меня, словно чего-то ждет.

— Ну чего тебе нужно? — спрашиваю у оленя. — Нет у меня ничего.

Он фыркает и отступает в темноту.

До рассвета еще далеко. Нужно переправить человека в мою избушку. Но как это сделать, не знаю. На плечах мне его не дотащить. Придется везти на нартах.

Устраиваю больного понадежней и подхожу к оленям. Они храпят, дергаются, лезут друг под дружку. Для начала их нужно развернуть мордами к пробитой в снегу дороге. Тяну оленей за уздечки, они послушно поворачивают, и вскоре мы довольно бойко движемся в сторону избушки. Метров через пятьдесят останавливаю упряжку и возвращаюсь за брошенными у костра лыжами. Только сейчас замечаю, что нарты перевернулись. Больного нигде не видно. Спина покрывается холодным потом. Не вывалил ли я его прямо в костер? Спотыкаюсь в темноте, бегу назад. Нет, все в порядке. Он лежит в стороне от костра. Рядом валяются шкура, веревка и счеты. Хватаю его под мышки и тяну к нартам. Он что-то бормочет, даже пытается стать на ноги, но мне не до этого. Переживаю за оленей. Нужно было привязать их к лиственнице, а то возьмут и налегке убегут.

Обошлось и на этот раз. Нарты на месте, олени стоят смирно, словно лошадки у почтовой станции. Укладываю больного, еще раз возвращаюсь к костру за вещами и, наконец, двигаемся.

…Кто это сказал, что олень одно из самых покорных и прекрасных созданий природы? Более строптивых животных нет и не может быть! Они ведут себя так, словно я веду их на живодерню и им об этом хорошо известно. Они в кровь избили мне руки, оттоптали ноги и едва не вышибли глаз. Особенно свирепствует левый. Он несколько раз зарывался в снег с головой, ухитрялся подлезть под нарты и в одной-единственной постромке запутывался так, что все четыре ноги связывались в тугой пучок. А здесь еще лыжи. Без них проваливаюсь в снег по пояс, а в них — не развернуться. Давно потерял шкуру, фонарик и кожаный ремень с медным кольцом…

Наконец впереди затемнела избушка. Втаскиваю больного на нары, забиваю дровами печку и в изнеможении опускаюсь на скамейку. Сейчас избушка прогреется, раздену и посмотрю, что с ним? Может, поранился?

На руке его чуть ниже большого пальца, выколот криволапый якорек и написано «Коля». Вот тебе и документ. Больной тяжело дышит. Грудь часто вздымается, в ней слышны свистящие звуки. Ему лет сорок. Может, немного больше. Что же с ним делать? Лечить, конечно. Так у меня никаких лекарств. И вообще его нужно в больницу, а то вот так посипит-посипит и умрет.

— Коля! Коля! Николай, вы слышите меня? — В отчаянии трясу его за плечи и хлопаю по щекам. Нет, ничего не чувствует. Прикрываю его одеялом и устраиваюсь рядом. Нужно немного подождать, может, в тепле он придет в себя.

Мамочка, до чего же я устал!

Мелькает мысль, что нужно выйти и посмотреть, как там чувствуют себя олени, но тут же все исчезает, и я проваливаюсь в сон.

Разбудил меня какой-то щелчок. В избушке светло. На столе сидит толстая рыжая полевка и глядит вниз. Там ее подруга тащит в угол макаронину. Макаронина длинная, к тому же загнутая на конце. Как ее ни возьмешь, все равно цепляется за пол. Но все же донесла до лежащей на дровах моей куртки. Там немного отдохнула, умылась и принялась заталкивать добычу в карман.

Коля дышит тяжело, с хрипом, словно никак не может протолкнуть застрявший в горле ком.

Осторожно спускаюсь с нар, подкладываю дров в печку и выхожу из избушки. Олени уволокли нарты под лиственницы. Стоят там, повернув ко мне головы. Однорогий, что так напугал меня ночью, тоже здесь. Он застыл у выкопанной в снегу ямы и нюхает воздух. Поднимаю брошенные впопыхах лыжи, ставлю их возле избушки и, прихватив ведро, отправляюсь к Фатуме. У самого берега погулькивает мелкий перекат. В январе здесь была едва заметная промоина, сейчас потеплело, и вода разъела лед почти до середины реки.

Вода в ведре успела схватиться льдом, но я в избушку не тороплюсь. Стою и думаю, что же мне сейчас делать? Скорее бежать в Лиственничное. Там есть хоть какое-то лекарство. Туда и назад — четыре часа. Нужно только загородить нары широкой доской. Начнет метаться и упадет на пол. Рядом горящая печка. А как с оленями? Привязать покрепче, что ли? Откуда же он приехал? Может, рядом кочуют оленеводы. Если бы Коля ехал долиной, обязательно наткнулся бы на мою избушку. Наверное, он спустился с перевала. Нужно сейчас же посмотреть, может, увижу нартовый след. Оставив ведро с водой на берегу, бреду к недалекой просеке. За стеной лиственниц медленно открывается гряда заснеженных сопок. Наконец виден и перевал. По гребню редкой щетиной выстроились лиственницы. В стороне от них маячит скальный останец. Но нартового следа не видно. Продвигаюсь еще на несколько шагов и замечаю какое-то движение у подножья останца. Кажется, там бегут олени. Точно, упряжка! Даже две! Обогнули скалу и покатили вниз.

— Эге-ге-ге-ге-ей! Сюда! — кричу что есть силы, словно там могут меня услышать. Затем, спотыкаясь, выбираюсь на тропинку и со всех ног бегу к избушке. Ура! Ура! Ура! Сюда едут. Это, конечно, ищут Колю.

Заскакиваю в избушку и принимаюсь шуровать в печке. Нет, дрова — это не то. Разыскиваю под нарами сапог и заталкиваю в дверцу. Резина сразу же берется огнем, и черный дым толстой колбасиной повалил из трубы. Печка защелкала, ее бок налился малиновым цветом, волны горячего воздуха поплыли по жилью.

Только сейчас замечаю, что Коля глядит на меня с высоты нарт и улыбается.

— Пить хочешь? — спрашиваю его. Он не реагирует на мои слова, а просто лежит и смотрит. — Чаю хочешь? — говорю погромче. Он переводит глаза на печку и наконец произносит:

— Чай — это человек. Хорошо бы чаю.

— Давно бы так, — радуюсь я. — А то все бормочешь, а я по-вашему ни в зуб ногою. Там твои едут. На двух нартах. — Торопливо наливаю кружку чаю, бросаю в нее несколько кусочков сахара. — На, пей. Обожди, я сам тебя напою. Ты — молодец, что очухался. Я из избушки ночью вышел, гляжу, а там звезда. Туда, а там — ты…

Николай уже допивал вторую кружку, когда за окном послышались голоса. Я поднялся навстречу, но одеяло на дверном проеме отлетело в сторону, и на пороге появился толстый розовощекий парень. Через плечо у него перекинут бинокль и знакомый мне ремень с кольцом. Только это кольцо вырезано из кости. Парень, как и Коля, в кожаных штанах и оленьих торбасах, на голове повязанная матрешкой косынка, а на шее пушистый шарф из беличьих хвостов. Он стряхивает с куртки снег и громко спрашивает:

— Живой кто есть? Здравствуйте!

Его глаза не успели привыкнуть к полумраку, и он задерживается у входа. Здороваюсь с ним за руку и показываю на Колю:

— Вы, наверное, его ищете?

Парень щурит глаза.

— А кого же еще? Всю ночь кочки считали, а он здесь бока отлеживает. Даже оленей не отпустил.

Торопливо рассказываю, как нашел его друга, как ночью перевозил сюда.

— Коля всего какую-то минуту пришел в себя, а то все время бредил. Я боялся, что умрет.

Парень удивленно разводит руками: