Федор Федорович выключил рацию, отсоединил провода, подмигнул стоящим за спиной парням:

— Порядок! Я как чувствовал, через пять часов можем стартовать. — Затем повернулся ко мне: — Боимся, что начальство нас потеряло. Вот каждый раз и выходим на связь. Но что-то молчат — значит, нет никакой паники. Иначе подняли бы крик до самого неба. Давай-ка, мужики, уберем со стола да будем завтракать, а то вашей картошки не дождешься…

К вечеру мои новые друзья укатили. Напилили гору дров, оставили для олененка двенадцать банок сгущенного молока, а мне полмешка хлеба и гору других продуктов. Мои дары были поскромнее. Поделился вялеными хариусами да налил канистру масла. Бывает же так — никаких особых слов не говорили и виделись — всего ничего, а расстались чуть ли не родственниками.

Как только вездеход скрылся за деревьями, я напоил олененка молоком, и мы отправились к Капке и Горбоносой. Они и вправду никуда не ушли. Раскопали на спуске к Фатуме две небольшие ямы-копанки, наелись ягеля и легли. Я не стал их тревожить, срезал веточку можжевельника на две ямы и возвратился домой. Уже взялся за дверную ручку, как вдруг увидел возле порога стартер от бензопилы. Небольшая штуковина, всего в ладонь величиной, а без нее пилы не заведешь. Им же четыре раза переезжать Фатуму. Засядут в колдобине и даже чурки не отпилить. До брода, в котором они тонули сегодня утром, километра два. Федор Федорович говорил, что они собираются обкалывать там лед. Может, успею. Засовываю стартер в карман и несусь к перекату. За мною с отчаянным эканьем торопится олененок. Нужно было бы запереть его в избушке, но мне дорога каждая минута.

Наконец за очередным изгибом дороги открылась невысокая, заросшая стлаником скала, сразу за нею перекат. Возле него пусто. Все. Уехали. Останавливаюсь перевести дух и подождать олененка. Он подбежал, ткнулся в ноги и радостно экнул. Подхватываю его на руки и иду к перекату. На берегу темнеет припорошенное снегом кострище. Рядом валяются пустые консервные банки и несколько обгорелых чурок. По самому приплеску тянутся две гусеничные колеи. Вездеход шел вдоль берега, обогнул завал и… направился прямо в Фатуму. Они что, совсем ослепли? Там глубина метра четыре, а Володя говорил, что их вездеход не плавает. От страшной догадки ноги у меня делаются ватными. Нет, не может быть. Ведь уезжали совершенно трезвыми, и не такой они народ, чтобы нырнуть прямо в омут.

Огибаю тальник, и словно гора с плеч. У самого завала вездеход круто развернулся и подался к лощине. Чего их туда понесло?

Олененок обогнал меня и, загородив дорогу, остановился.

— Ты чего фокусничаешь? — спрашиваю малыша, подхватываю на руки и принимаюсь стряхивать с густой шерстки снежную пыль. — Ну-ка, пошли, глянем, куда наших дядей занесло?

«Дядей» далеко не носило. Остановились у лощины, вытоптали в снежном заносе глубокую яму и подались к верхнему перекату. От снежной ямы к вездеходу угадывается след волока, а на ее дне отпечатались продолговатые ложбинки, словно в этом месте ночевали дикие свиньи и оставили после себя лежки. Все так же с олененком на руках спускаюсь в яму и осматриваю «лежки». Здесь что-то складывали. То ли бочки, то ли мешки. А может, просто свертки с постелью. На комке снега, что лежит в одной из ямок, красноватое пятно. Поднимаю комок, царапаю его ногтем и жду, когда кристаллики окрашенного снега растают. Кровь. Что же они везли? Может, убили лося, да побоялись меня, вот и спрятали.

Выбираюсь из ямы, прохожу вдоль вездеходного следа до переката, но ничего любопытного не нахожу. Мои гости благополучно перебрались через реку и направились к дороге. Отворачивая лицо от встречного ветра, тороплюсь домой. Олененок спит, пристроив голову мне на плечо. Все-таки здорово, что мы вдвоем!

Утром проснулся от того, что рядом с избушкой раздался сердитый крик ворона. Ворону ответили кедровки, и тут же кто-то икнул.

Что они там не поделили? Первый взгляд под стол. Олененок на месте. Я не внял совету Федора Федоровича и решил пока что держать его в избушке. Одно дело — если олененок ночует вместе с мамой-важенкой, и совсем другое — когда он предоставлен сам себе. Там его могут обижать все, кому не лень. Оленухи, вороны, да мало ли кто?

Позавчера Гриша набросился на меня за то, что олененок до сих пор не имеет клички:

— Ты что, все время его «Минь-минь» будешь звать? Нужно, чтобы в его имени были и север, и что это дикий олень, и что родился на реке Фатуме. Ведь фатум обозначает рок или судьба. Улавливаешь. Можно еще упомнить, что человек пришел ему на помощь.

Федор Федорович рассмеялся:

— Чепуха какая-то. Назови его Кузькой, и все. У нас бурундук Кузька жил, тоже вот такой дичок. Чуть дверью хлопнешь, он под кровать, через минуту снова по столу гоняет.

— Зачем Кузька? — спросил я. — А если Дичок? Это самое что ни есть его родное имя. Дичок, а ну-ка иди сюда!

Олененок словно понял, о чем идет речь, оторвался от свисающего с кровати одеяла, угол которого пытался забрать в рот, и звонко проблеял…

За стеной еще раз проскрипела кедровка, каркнул ворон — и вдруг: «Клить-клить-клить! Та-та-та-та-та-та!» Это уж совсем весело, — явился красноголовый дятел-желна. Что они там творят? Одеваюсь и бегом за порог. Вокруг настоящий весенний день.

Кажется, у оленух что-то случилось. Подхожу к навесу, открываю калитку и… Ура-а-а! У нас прибавление!

Важенки стоят в разных углах загородки и глядят в мою сторону, а возле них… Возле Капки и возле Горбоносой лежат оленята. Маленькие, черные, как угольки, и такие же ушастые, как мой Дичок. Лишь только я сделал шаг в загородку, как важенки недовольно захоркали. Я отступил. Важенки успокоились и принялись облизывать своих оленят. Особенно старалась Капка. Казалось, она хочет снять со своего малыша кожу.

— Поздравляю! Сейчас буду выдавать премиальные. Ты хоть соображаешь, какой подвиг совершила?

Горбоносая утробно икнула и стукнула рогами о загородку. Ее олененок лежит, а у Капки уже идет завтрак. Широко расставив длинные ноги, олененок сосет оленуху, спрятав голову под ее живот. Поднятый флажком хвостик часто подрагивает, словно кто-то дергает его за нитку.

Капка несколько раз хоркнула и принялась лизать у него вокруг хвостика. А ведь Федор Федорович не сбрехал.

— Слушай, малыш, — обращаюсь к Дичку. — А может, и мы попробуем настоящего молочка?

Беру в одну руку Дичка, в другую пучок сена и направляюсь к Капке. Угощаю ее сеном и пристраиваю Дичка у левого бока, так как правый занят ее родным олененком. Дичок какое-то время с любопытством рассматривает Капку, затем поворачивается ко мне и принимается ловить угол куртки. Зажимаю его голову и принимаюсь тыкать в Капкино вымя. Оленуха подозрительно уставилась на нас, и вдруг — раз! И я, и Дичок летим в сторону. К тому же она зацепила отростком рога меня по лицу и расцарапала в кровь. Олененок с обиженным эканьем убегает от Капки, а я хватаюсь за щеку. Нет, так дело не пойдет. Она в два счета перекалечит нас обоих.

Приношу из избушки веревку и порезанную на мелкие дольки селедку. Буду действовать методом кнута и пряника. Угощаю Капку селедкой и начинаю связывать ей ноги. Сначала она отнеслась к этому довольно равнодушно, но потом сообразила, что к чему, и принялась сражаться. Она вырывалась изо всех сил и делала это с поразительной изобретательностью. То как настоящий мустанг вставала на дыбки, то переворачивалась на спину, то резким движением сбрасывала намертво затянутую петлю. И все это без единого звука. Молчал и я. Со стороны это напоминало кино, у которого вдруг пропал звук.

Наконец ноги строптивой важенки связаны, и я повалил ее на землю. Тычу Дичка в набухшие молоком соски, но он никак не хочет понять, что от него нужно, и вырывается с таким же усердием, как только что это делала Капка. Рискуя сломать ему ребра, затискиваю между коленей и принимаюсь сдаивать молоко. Мажу им нос и губы Дичка, сую в рот смоченный молоком палец — ничего не выходит. Крутит головой, вырывается, потом начинает обиженно плакать.