Виталий возится у печки, я умостился в креслице и листаю журнал. Хочется спать, в голове стоит нескончаемый звон, состояние какой-то нереальности. Словно и все случившееся с Федором, и мои ночные скитания, и вот эта палатка существуют сами по себе, а я сам по себе.

— А вы не боитесь, что вас рыбинспектор поймает? — спрашиваю Виталия. — Или он сюда не заглядывает?

Виталий удивленно вскинул брови:

— А чего бояться? У нас лицензия на целую тонну. Правда, дали ее в поросячий голос. Рыба-то, считай, вся скатилась.

Я посмотрел на часы. Скоро семь. Как там Федор? Наверное, лежит, стонет и думает, что я удрал от него. Виталий перехватил мой взгляд:

— Да не переживай ты. Алексей раньше спасателем работал, он твоего друга в два счета заштопает. У нас в прошлом году одному ногу на лесоповале распустило. Алексей заделал — врачи руками развели.

Снаружи донеслись шаги, зашуршал брезент, и вошел Алексей Петрович. Посмотрел на меня, подмигнул:

— Сейчас перекусим и отправимся. Даже не представляю, как это можно под медведя врюхаться? Они же сейчас смирные, как ягнята. Вы в него не стреляли?

— Да откуда? Я его ружье еще три дня тому назад в щепки разнес.

— Подрались, что ли? — понимающе спросил Алексей Петрович. — А я-то вижу, вывеска у тебя подпорчена.

Виновато улыбаюсь и развожу руками:

— Да черт его знает как получилось? Он водки перебрал и пошел кулаками махать, а потом за ружье…

— Понятно. Геройские мужики. Я-то все собираюсь заглянуть в гости, да как-то не получается. К тому же Бобик возле вас все время крутится.

Позавтракали и все втроем отправились к Хилгичану. Оказывается, мои знакомые — артель лесорубов. Только их лесоучасток находится километрах в двадцати отсюда, а у Чилганьи у них как бы дом отдыха. Каждые два-три дня сюда приезжает новая смена. В поселок на выходные дни добираться далеко, а сюда в самый раз. В августе они достали лицензию на пятьсот килограммов мальмы, но уже давно всю отловили и сдали в торгконтору. Теперь вот решили поймать еще тонну, а рыба почти не идет. К тому же Бобков «строит всякие крючки».

— Идти-то она, конечно, понемногу идет, — заговорщицки подмигнул мне Алексей Петрович, — но, сам понимать должен, начальства-то у нас сколько. Тому икорки, тому балычок, третьему еще что. Лицензии-то оно достает нам не за красивые глазки. Ну, а из твоего Бобкова пена. Очень уж ему хочется доказать, что сверх лицензии еще кое-что имеем. Вот и выясняем отношения. Кстати, ты этого тракториста, что на «Кальмаре», давно знаешь?

— Прилично. Он из нашего совхоза. Мужик основательный. Теплица, свинарник, звероферма. В прежние времена обязательно раскулачили б. А так — выполняет Продовольственную программу. У него…

— Нет, я не в том смысле, — не дал договорить мне Алексей Петрович. — Понимаешь, он просил одного моего знакомого продать пару тонн мальмы для своих песцов. Обещал достать спальный мешок из гагачьего пуха и лодку, что выдают летчикам. Говорит, она чуть ли не в карман вмещается. Мой друг никак и не поймет, что он за человек? Сам понимаешь, с таким делом можно и в неприятность попасть.

«Вот тебе и Мамашкин! — подумал я. — Уже и к этим дотянулся». Но вслух сказал:

— Кто его знает. В поселке вроде бы никого не обманывал. Да и вообще, мужик он пробивной. Нормальный, короче.

Виталий несколько раз поджидал нас, потом убежал вперед, оставляя на снегу цепочку продавленных почти до самой земли следов. Наконец за снежной кисеей проглянули выкрашенные в желтый цвет стены нашего вагончика. Над трубой поднимается дым. Виталий, наверное, уже хозяйничает. Стряхиваем приставший к сапогам снег, я с чувством радушного хозяина пропускаю Алексея Петровича вперед. Он открывает дверь и… пятится. Ничего не понимаю. Говорю ему, чтобы смело располагался и все такое, он с обидой глядит на меня и наконец переступает порог. Вхожу следом и застываю у двери. На кровати, рядом с лежащим на животе Калипухом, сидит Бобков и с удивлением глядит на Алексея Петровича.

Виталий склонился к горящей печке, курит, пускает дым в открытую дверцу и делает вид, что все его совсем не касается.

Я обогнул Алексея Петровича, поздоровался с Бобковым. Тот задержал мою руку в своей и кивнул в сторону растерявшегося гостя:

— Ну и отчаянный ты мужик, честное слово. Я Вайцеховского уже месяца три мечтаю встретить, а ты с ходу всех в кучу собрал.

Алексей Петрович сделал удивленное лицо.

— Меня? Да вы, товарищ Бобков, только бы намекнули, я сразу бы и прискочил.

— Во-во, — закивал головой Бобков. — Я, чтобы намекнуть, гнался за вами от Новых озер до самой трассы. Ну да ладно. Знаете, на время Олимпийских игр всякие там войны категорически запрещались. А у нас человек в беде. — Затем повернулся к Федору, что внимательно глядел из-под навернутого на лоб обрывка простыни. — И смех, и грех, и горькие слезы. Рыбинспектор и браконьер собрались, значит, на врачебный консилиум. Как в таких случаях говорят: «Будем лечить, или пусть живет»?

Мне кажется, против вчерашнего Федор заметно потяжелел. Несем с Виталием носилки всего ничего, а руки уже отваливаются. К тому же в носилках остался сучок, и, как ни приноравливаюсь, он колет в ладонь. Идти скользко, дорога в кочках, я из-за носилок не вижу, куда ставить ногу. Того и гляди, загремишь вместе с Федором.

Бобков и Алексей Петрович чуть поотстали. У одного — скатанные в рулон одеяла, у другого лом. Сегодня ночью Бобков ехал с проверкой, увидел мою записку и завернул к Хилгичану. Проскочил от развилки километр, сунулся в ручей и застрял. У берегов уже приличный лед, к тому же берега обрывистые. Пришлось бросать машину среди ручья и добираться к Хилгичану пешком.

Федор лежит на животе, чуть свесив голову с носилок. Облепленные снегом веточки касаются его лица, но он не отклоняется и не вытирает зависшие на носу и бороде росинки. Может, у него температура и он не замечает холода?

Сегодня мы не перекинулись и словом. Я не знаю, о чем он говорил с Бобковым, но по тому, как рыбинспектор вопросительно посматривает на меня, догадываюсь, что у него ворох вопросов. Пока Алексей Петрович вместе с инспектором врачевали Федора, мы с Виталием делали носилки, готовили завтрак, убирали под навес разбросанный по двору инструмент. Меня тревожила мысль: видел ли Бобков лежащие у вагончика капканы? Я-то в прошлый раз заверял его, что никогда не занимался охотой и вообще не уважаю это занятие.

У штабеля припорошенных снегом бревен остановились передохнуть. Дальше Федора понесли Алексей Петрович и Виталий. Как только они подняли носилки, Бобков придержал меня за плечо:

— Не торопись. Хотел кое-что спросить. — Подождал, когда Алексей Петрович с Виталием отошли, и продолжил: — Так из-за чего все-таки вы передрались?

Я пожал плечами:

— Выпили, поругались, он пьяный за ружье схватился, ну а я ждать не стал.

— А капканы чьи? Ты же говорил, что не занимаешься охотой.

— Калипуха капканы. Чьи же еще? Но у него охотничий билет и ружье его.

Бобков помолчал, провел глазами пролетавшую над дорогой кедровку и заговорил снова:

— Никак не пойму я тебя. Человек ты как будто серьезный и в тайге не первый день. А вот с какой стати Калипуха покрываешь — неизвестно. То, что на него ни с того ни с сего напал медведь, — шито белыми нитками. Не о еде он в эту пору думает, а о том, как бы половчее в берлогу нырнуть. С другой стороны, я с самой весны кроме Рыжего здесь других медведей не встречал, подранков в этом году вообще не было. А Рыжему хоть на хвост наступи, ни за что не тронет. Ну, рявкнет пару раз для приличия, пугнет как следует, а так он смирный.

— Вы что, не верите, что Федора порвал медведь?

Бобков махнул рукой:

— Да верю, верю. Но не пойму, с какой такой стати порвал? Может, он в него стрелял или еще что. Ты у Федора другого ружья не видел?

Я принялся заверять, что у Калипуха больше ружья нет, но Бобков только махнул рукой и с горечью сказал: