— Нас ведь трое: Яков, Семен, Гошка. Вон как! — пояснил он.

Старик слез с полатей, положил в красную, раскаленную печку, дышащую жаром, несколько полешков и снова забрался наверх, под потолок, где обжигало уши, как в бане.

— Вы не забыли, сынки, — продолжал он, — я говорил вам про большую книгу. То «Лесная книга». Ее составили наши люди, деды и прадеды. Она передается из рода в род, от охотника к охотнику. Кто не знает этой книги, тот выходит в лес как слепой. Куницу ему не видать как своих ушей, его обманет даже зайчонок, родившийся нынешним летом. Вот какая это книга!

Старик на минуту притих, прислушался. В избе отчетливо раздавался храп. Не сильный, а так, ровный, спокойный.

Старый охотник рассердился:

— Семен, Гошка, вы спите? Кому я говорю? Кому науку даю?

— Нет, нет, не спим!

— Что ты, тятя!

— А кто храпит?

— Это пес, Хриплый. Разморило его у печки-то.

И верно. Спал Хриплый, растянувшись на полу. Яков Тимофеевич успокоился.

— Старый стал мой пес. Плохо слышит. Вот и спит.

Потом он начал рассказывать детям о повадках пушных зверей, где их искать, как добывать. Страницу за страницей раскрывал «Лесную книгу».

А на другой день в пестром, пегом лесу, куда вышли по морозцу трое Векшиных с собаками на сворках, Яков Тимофеевич сказал:

— Теперь начнем. Вот какая книга! — И он очертил рукой в воздухе полукруг; перед ним были заснеженные поляны, островки ельника, кусты ольховника. — Хорошо! Ночью-то как раз снежок выпал. Удача будет.

На небольшой прогалине старый охотник остановился. На снегу, искрящемся, точно сахарный песок, были отчетливо видны не крупные и не мелкие следы: две продолговатые вмятины рядышком и две, почти круглые, стрелкой впереди, потом опять и опять две вмятины вместе и две впереди, напоминающие букву «Т» вверх ногами.

— Чьи это следы? — поглядывая на сыновей, спросил Яков Тимофеевич.

Георгий улыбнулся и устремил глаза на брата.

— Заячьи, — сказал тот. — Не знаю, что ли?

— Верно, Семен, — заключил отец. — Зайчишко прошел, косой. Тихонько прошел, не торопился. Где-нибудь тут он, недалеко ушел. Сейчас мы его найдем. Наш будет.

Старик Векшин спустил с поводка свою рыжеватую собаку, рвущуюся по следу, и подбодрил:

— Хриплый, возьми! Давай, давай… Гони его сюда.

Пес перебежал еланку, покрутился возле мелкого осинника, потом углубился в ельник. А через несколько минут послышался его визг, а затем задорный, настойчивый лай. И, хотя лай удалялся и становился чуть слышным, Яков Тимофеевич заявил:

— Скоро сюда косой придет. Тут у него лежка. Круг сделает и придет. По старому следу пойдет.

Старик расставил сыновей цепочкой вдоль прогалины, сам отошел в ее конец и тоже приготовился.

И действительно, лай снова стал приближаться. Хриплый уже не спешил, не горячился. Он уверенно шел по горячему заячьему следу, взлаивая, давая знать о себе.

Вскоре зайчишка выбежал на край елани, приподнялся на задних лапках, вытянул шею, повел ушами, прислушиваясь, оглядываясь. А когда увидел направленные на него три ружья и двух собак, вздыбившихся на поводках, страшно перепугался, припал к земле, но тут же, видимо, сообразил, что так делать не годится, приготовился к отчаянному прыжку, собрав все свои силы. В это время раздался выстрел и эхом плеснулся в сухом, морозном воздухе, загудел громовыми раскатами и заглох где-то в дальних перелесках.

Звонкий и Семен побежали к добыче.

Возбужденный, с пылающими щеками, Семен схватил беляка, торжествующе взметнул его над головой, потом прижал к груди, погладил пушистую шерстку и сунул в сетку.

— Нет, погоди! — остановил его отец. — Погоди в сетку класть. Ты про собак забыл. Задаром тебе Хриплый зайца гонял? Гляди, пес облизывается. Отрежь лапку, дай ему… Звонкому и Стреле тоже по лапке дай. Больше азарта будет у собак. Лесные порядки нельзя нарушать.

Собаки были спущены. Охотники углубились в ельник. Шли по мягкому, чуть запорошенному белой крупкой мху, снег лежал лишь на широких лапчатых ветвях деревьев, образующих внизу шатер, похожий на подземные выработки в шахтах, освещенных блеклым светом.

— Ну, а здесь-то кого мы будем искать? — спросил старый охотник сыновей, следовавших за ним по пятам. — Медведя, что ли, будем искать?

Георгий приметил хитринку в глазах отца и сказал в задор ему:

— А что косолапому делать тут?

— Как «что»?

— А где он гойно[1] устраивать будет, берлогу-то? Медведя надо искать в горах, в Каменном хребте. Кроме белки, тут никого нет.

— Пошто нет? А птица?

— Птица — она как самолет: ей простор нужен. Как она взлетит здесь? В ветках запутается. Тут только белке можно жить, бегать, взбираться на деревья. Тут вон и шишек еловых полно. Живи да жирей, шерстку-то бархати.

Глаза у Якова Тимофеевича потеплели.

— Гошка, ты молодец! У тебя есть охотничья сметка. Хорошо соображаешь. Без этой сметки человеку в лесу делать нечего… Тише, чу!

В стороне, слева, послышался лай. Сначала редкий, неуверенный, потом частый, задорный.

— Это Звонкий лает, — заметил Георгий, — на белку.

— Всяк из-под своей собаки бьет, — заявил Семен, словно опасаясь, что кто-то другой воспользуется зверем, облаянным его псом.

— Это тоже лесной закон, — подтвердил Яков Тимофеевич. — Нельзя брать из-под чужой собаки ни птицу, ни зверя. А взял — все равно что украл. У охотника должна быть чистая совесть… Ступай, Семен. Белку бей в голову. Дробинкой бей, из вкладыша. Шкурку нельзя дырявить.

Когда старший сын скрылся за деревьями, отец сказал младшему:

— Семен-то в азарт входит. На елани я нарочно поставил его с краю. Знал, что косой на него выбежит. Он убил, задорнее стал. Так-то охотником будет. А то говорит: «Скучно здесь на стану. В Глухариное поеду. Либо в колхоз, либо в библиотеку». Жалко мне отпускать Семена. В нашем роду все охотники были. Какой толк в конторе сидеть, бумагу марать!

Яков Тимофеевич и Георгий долго ждали выстрела, но его все не было. Тогда они пошли на лай. Звонкий на задних лапах стоял у ствола огромной седой, словно бородатой ели, надрывно лаял и скреб когтями кору, будто сам хотел взобраться на дерево. Стрела и Хриплый были тут же. Они сидели поодаль, поглядывали на острую вершинку ели и подлаивали Звонкому. Семен ходил вокруг дерева и никак не мог разглядеть затаившегося в густых ветвях маленького зверька.

— Семен, ты отойди от дерева подальше, скорее увидишь, — сказал отец.

Еще с подхода Георгий заметил белку, зарядил дробинкой свою одностволку и начал целиться. Серый зверек, вскинув вверх распушенный хвостик, спокойно сидел меж золотистых шишек и умывался лапкой. Видимо, прошло достаточно времени, для того чтобы он успокоился, забыл об опасности и занялся своим делом. То, что происходило внизу, теперь его уже не касалось. Он был очень высоко, над ним висело ясное бирюзовое небо, перед ним без конца-краю расстилалась дремотная тайга, посеребренная первыми снегопадами. Так о чем же волноваться? Мало ли что происходит внизу. Внизу происходит всякое. А здесь неприятен бывает только верховой ветер. Яков Тимофеевич задержал руку Георгия.

— Не надо, Гошка, не тронь! Семен, иди-ка сюда, — позвал отец.

Когда старший сын стал рядом, он молвил:

— Посмотри-ка на четвертую ветку. Вон, справа от вершины.

Лицо Семена просияло. Он вскинул двустволку и выстрелил. Собаки в ярости заметались возле дерева, но к их ногам упала лишь пропоротая дробинкой, выщербленная еловая шишка.

— Не торопись, Семен, не торопись, — спокойно проговорил отец. — Это белка, не глухарь ведь. Не улетит. Снизу подводи мушку, под мордочку. И курок-то плавно спускай.

После второго выстрела белка комышком свалилась с дерева. Собаки кинулись к ней, чтобы схватить, жамкнуть зубами.

— Туба! — прогремел на них Яков Тимофеевич.

Три пса как вкопанные стояли вокруг распластавшейся возле дерева белки, и ни один не осмелился дотронуться до нее.