Врачи были правы лишь частично. Действительно, резкий переход от максимального нервного напряжения, необходимого при работе в логове фашистов, к полному покою и расслабленности, оказал на организм Скорина определенное влияние. Скорина охватили усталость и равнодушие. Он выполнил задание и теперь, находясь в бездействии, чувствовал себя бесполезным.

Главное же было в другом Лена… Она приходила каждый день. Очень скоро выяснилось, что говорить им друг с другом трудно, почти невозможно. Теперь она не винила его ни в чем, но годы, когда она не могла понять его отсутствия, невозможно забыть в несколько дней. Он лежал здесь, рядом, живой и реальный, его можно тронуть рукой, подать воды или градусник. Та же чуть смущенная улыбка на бледном худом лице — Сергей всегда был бледным и худым. Те же голубые глаза, глаза гриновского героя-мечтателя из другого мира. Все, как и раньше, как четыре года назад.

И вместе с тем это был чужой, малознакомый человек, очень походивший на друга юности, первую ее любовь — Сережку Скорина, который исчез в тридцать девятом.

Забегая на час в госпиталь, Лена старалась быть все время занятой. Вот и сегодня она подмела пол, оправила постель, подала Сергею воды. Делая все это, Лена думала о том, что надо еще успеть в магазин, отоварить карточки. Думала о сыне. Как соседка справляется с Олежкой, не простудился ли он? Мужчина на кровати — его отец, эта мысль тоже не покидала ее.

Первые дни голубые глаза преследовали ее — они спрашивали, возмущались… Скорин понял, что Лене неприятен его настойчивый взгляд. Теперь в ее присутствии он вел себя так, как будто в палату зашла сестра или нянечка. Там, за кордоном, среди чужих людей и врагов, в чужой одежде, с искусно выработанными привычками, разговаривая на неродном языке, его поддерживали долг и мысли о возвращении домой, когда началась война — ненависть к фашистам. Но только теперь он понял, как ему все время незримо помогала Лена. Она была рядом все время, боролся и ради того, чтобы вновь увидеть ее, почувствовать на плечах ее руки, на лице губы, увидеть глаза, ответить взглядом: «Я молодец, Ленка, я не подвел, ты можешь гордиться мужем!»

Он вернулся. Лена рядом. Нет ни рук, ни губ, ни глаз. Ничего нет. Усталость и равнодушие. Поэтому и держалась температура, сердце билось вяло, словно выполняло нелюбимую работу.

А сегодня Лена села рядом, взяла его руку, решительно сказала:

— Сережа. — И заплакала. Сначала тихо, сдерживаясь. Затем разрыдалась. Плакала долго. Скорин не успокаивал, молча сжимал ее маленькие шершавые ладони. Силы его прибывали с каждой секундой, дышалось глубоко, сердце билось полно и мощно.

Лена перестала плакать, и они долго молчали. Молчали совсем иначе, чем раньше, понимая, что наивная, неопытная первая любовь умерла, что их знакомство состоялось заново. Так они и не сказали ни слова. Лена ушла, но на следующий день он слышал ее быстрые шаги на полчаса раньше обычного. Она остановилась на пороге, встретила его взгляд открыто, чуть смущенно.

С этого момента дела Сергея быстро пошли на поправку.

Через два дня Скорин уже ходил, встречал Лену на лестничной площадке. Еще через несколько дней он выписался. Уезжал на фронт Костя Петрухин, и Скорину хотелось его проводить. Костя заехал в госпиталь на машине управления, старая «эмка» была разрисована грязно-серыми маскировочными пятнами. Они уже поехали на вокзал, когда Скорин вдруг взглянул на часы, попросил проехать мимо дома Лены. Был солнечный апрельский день, а Лена говорила, что в хорошую погоду Олежка в это время гуляет у дома. И хотя Скорин торжественно обещал себе не торопиться со знакомством, не взглянуть на сынишку хотя бы издали он не мог.

Он видел фотографию, да и Лена столько говорила о сыне, что Скорин узнал малыша сразу. Олег занимался серьезным делом — пытался пустить по бегущему вдоль тротуару ручейку бумажный кораблик.

Скорин попросил остановить машину, но из нее не вышел. Кораблик не хотел плыть по течению, крутился на месте, тыкался носом, на котором нарисована красная звезда, в тротуар. Мальчишка отгонял кораблик прутиком, выталкивая его на середину. Наконец веселый ручеек подхватил суденышко, закружил и понес его. Малыш зашлепал следом.

Скорин сидел рядом с шофером, опершись подбородком на зажатый между коленями костыль, через ветровое стекло следил за сыном. На заднем сиденье сидел в армейской форме капитан Костя Петрухин и бездумно крутил в руках старинную трость с набалдашником резной слоновой кости. Изредка он поглядывал на Скорина и вздыхал.

— Сын у меня, Костя! Сын, ты понимаешь?.. — Неожиданно Скорин сменил тему: — Значит, на фронт… Что в приказе сказано? — спросил он, продолжая следить за малышом.

— Направить в войсковую разведку. — Костя быстро заговорил: Прямо никто не сказал, что в мои способности больше не верят. Но все ясно. — Он вздохнул и тут же улыбнулся. — Еду на фронт!

— А мне отказали, — сказал Скорин невесело. — Второй рапорт подал.

— Жаль, Владимира Ивановича нет, он бы тебя понял.

— Белорусский, — сказал Скорин шоферу, последний раз взглянул на играющего сына, повернулся к приятелю. — Видал?!

Костя крутанул ручку трости, вынул из палки трехгранный стилет. Затем вложил клинок обратно, повернул ручку и протянул палку Скорину.

— Держи. Знаменитая палка. От одного немца досталась.

— Спасибо. — Скорин взял трость, вынул клинок, вложил его обратно, передал на заднее сиденье костыль.

— Высади меня здесь, — сказал Костя, когда машина выехала на площадь у Белорусского вокзала. — Дальше не провожай. Не люблю. Друзья постояли, посмотрели молча друг на друга. Обнялись и разошлись. Через сколько шагов Костя, якобы поправляя мешок, повернулся, быстро посмотрел на удаляющуюся машину. Скорин попросил отвезти его в гостиницу «Москва», где ему был забронирован номер.

В тот же день поздно ночью он был вызван к руководству.

На ночной безлюдной улице гулко раздавались лишь шаги дежурившего у наркомата патруля. Скорин вошел в подъезд, остановился. Вот он и вернулся, снова дома. Все так же стоят безмолвные часовые, штыки их винтовок, словно черные стрелы. Все как прежде, только света меньше, от этого высокий потолок кажется еще выше.

Скорин протянул дежурному удостоверение и, увидев, что тот внимательно смотрит на фотографию, повернулся лицом к свету. Дежурный, возвращая удостоверение, скупо улыбнулся, козырнул.

Скорин стал подниматься по устланной ковром лестнице. Вполнакала светили лампочки. На третьем этаже было почти совсем темно, только в самом конце коридора светился одинокий плафон да из открытой двери падал квадрат света. Скорин толкнул дверь своего бывшего кабинета, убедился, что дверь заперта, пошел дальше и остановился в квадрате света.

Скорин вошел в «предбанник», как между собой называли сотрудники приемную начальника.

Секретарь начальника отдела Вера Ивановна стояла спиной к двери и не видела Скорина.

— Старший лейтенант государственной безопасности Скорин для дальнейшего прохождения службы прибыл, — доложил он.

— Сережа!

Вера Ивановна повернулась, склонила голову набок.

— Все такой же высокий, худой и прямой как палка. — Вера Ивановна вздохнула. — Что же это вы, старший лейтенант, поцелуйте старуху-то, ждала, кажется!

Скорин наклонился, поцеловал ее в лоб, над которым тугими кольцами поблескивали свернутые короной косы.

— А вы не изменились, Вера Ивановна, — сказал он, глядя на осунувшуюся и постаревшую женщину.

— А ты такой же врун, Сережа. — Она улыбнулась. — Одни косы и остались, а бабий век под горку покатился. У меня плитка перегорела, посмотри, Сережа. Сейчас майор придет, а он чай любит. Ты слышал, Владимир Иванович на фронте. Он там начальник управления.

— Слышал, Вера Ивановна. — Скорин взял плитку, провел пальцем по обгоревшей тусклой спирали.

— Коля Синцов два дня назад уехал, Валя Семин с неделю, наверное, Виктор Фомин и Алексей Иванов еще перед Новым годом, как немцев шуганули под Москвой, так и они двинулись. — Вера Ивановна говорила быстро, словно боялась, что перебьют, ставила на поднос стаканы, сахарницу, тонкими ломтиками нарезала серый хлеб. — Сейчас я воду принесу. — Она взяла чайник, вышла.