Не хочу я третьей любви, ни к чему теперь и первая, не надо мне ее, не надо. У меня двое прекрасных сыновей, у меня есть славная дочь Лидочка — Лида! — и что мне какое-то письмо от далекого, полузабытого человека. Теперь располнела, наверное, волосы красит от первой седины. Да что там седина, полнота, беда не в этом… Разве что адрес оставить на всякий случай? Изменившийся адрес места ее работы. Но зачем? Ведь не люблю же я ее в самом деле? Через такие-то годы, с седой головой… Ну, конечно, не люблю, разве это трудно понять. Не люблю, не люблю и не буду любить — никогда! Может, что-то и было прежде, но это давно было, не стоит говорить. И вспоминать не стоит.

И вообще хватит об этом. Все. Конец. Точка.

А может, все-таки оставить ее адрес? Мало ли что…

1970 г.

И снова пришла весна.

Она пробивалась острыми глазками всходов из оброненных и счастливо перезимовавших семян, лезла зелеными стрелками первой травы, поднималась тонкими побегами от пней порубленного сада. И все, что было на земле и в земле живого, пробуждалось, отогревалось от зимы, тянулось к солнцу.

С опозданием приходила весна лишь в поля. Запущенные, в щетине ржавой жнивы, они зарастали сорняком и ждали глубокой пахоты, добрых семян, ждали посева.

А в деревне были мосластые лошади, видавшие овес только во сне, да изношенные тракторы, которые если и ремонтировали, то скорее для успокоения совести. Промывали керосином старые детали, смазывали и ставили опять — на четвертый, пятый срок.

И не все поля засевались. Некоторые уходили под залежь и ждали, ждали…

Шел последний год войны.

…Натужно, с дымным ревом тащил трактор два старых сакковских плуга. Грязные гусеницы поднимали жниву и втаптывали ее в землю вместе с первой травой. Васяня сидел на прицепе и глядел, как растревоженная земля ползла к нему, вздымалась под плугами, ворочалась, живая, на крутых отвалах и, пахучая, парная, застывала крупитчатыми валами. Стая белоносых грачей прыгала и с криком перелетала за плугами, деловито обследуя каждую борозду.

Мимо уплыл прошлогодний омет соломы, на котором одиноко сидела сова, медленно отодвинулся осиновый колок с грачиными гнездами на деревьях, а когда трактор вскарабкался на взгорье, вдалеке показалась приметная церковка с ярким на солнце крестом и соломенные крыши деревни.

На конце загонки Надежда остановила трактор и спрыгнула с гусеницы на пашню. Мотор грелся, из радиатора со свистом бил пар.

Кадушка на краю поля, опоясанная ржавыми обручами, рассохлась.

Надежда выбежала на дорогу и, заслонясь от солнца рукой, поглядела в сторону деревни. В полуверсте отсюда через поле плелась нога за ногу водовозка. Лошадь мотала головой, на бочке сутулилась хохлатая человеческая фигура.

— Па-хо-мыч! — закричала Надежда, призывно махая рукой.

Голос, как ватный, неслышно поднялся и растаял в горячем степном безбрежье. Пахомыч остался недвижим. Третий день ездит как сонный. Захворал, что ли?

Надежда вздохнула и пошла к трактору.

Припекало уже сильно. Загустевший парной воздух дрожал над горизонтом прозрачными струями. Знойно звенели невидимые жаворонки. Крупные белые облака клубились над дальним лесом, и от них веял теплый ветер.

Через дорогу, за глинистым оврагом пылились земли соседнего колхоза. По полям ходили лошади с боронами, дымил колесный трактор, выпахивая клинья остожий, двигались с лукошками севцы. Они шли в ряд, как солдаты, и мерно размахивали перед собой руками. В белесых струях марева дрожащие фигуры людей казались призрачными, фантастическими. Как в сказке. Тыщу лет назад так сеяли. При царе Горохе.

Надежда оглянулась на далекую медлительную водовозку и еще раз помахала рукой. Пахомыч не отзывался. Дремлет, поди. Пригрелся на солнышке и дремлет.

У плугов подросток Васяня, чумазый и тощий, как кузнечик, занимался развитием мускулатуры. Так он занимался каждый день, занимался старательно и упорно, используя на остановках всякую свободную минуту. Овдовевшая деревня надеялась на него как на мужика, и Васяня хотел быстрее оправдать эту надежду, быстрее стать взрослым и сильным.

— Чего машешь? — сказал он Надежде, подымая одной рукой два ломика, которыми он очищал отвалы. — Вблизи-то старик не видит, а ты издаля.

— Меня увидит, — сказала Надежда.

— Увидит, маши больше! А если и дождешься, так без толку: кляче-то его сто лет, не разбежится.

Он бросил загремевшие ломики на раму плуга, согнул правую руку в локте и сжал грязные пальцы в кулачок:

— Пощупай-ка.

Надежда улыбнулась и, сжав его руку, ощутила под пальцами вздрагивающий комочек бицепса.

— Мощный. Как у старого зайца.

— Зайца! — обиделся Васяня, расправляя рукав. — Меня только Пахомычев Петька побарывал, да и то зимой. Вот посевную кончим, поглядим.

— А меня поборешь?

— Ты баба, с вами нечего связываться.

— А вот не поборешь!

Надежда стояла, сбив на затылок фуражку, и задорно улыбалась. Мешочное платье, тапочки на босу ногу, переломленный козырек фуражки — точь-в-точь задира Петька, только покрупнее.

— Давай, — сказал Васяня и решительно взял ее за руки.

В тот же миг он, перевернувшись, хлопнулся на жниву, неожиданно сбитый ловкой подножкой.

— Ой, мамоньки! О господи! — смеялась Надежда, хлопая себя по бедрам. — Ой, уморил!.. Вот борец!.. Ох, сил нет больше…

Васяня сконфуженно поднялся и стал отряхиваться. Длиннополый материн пиджак с отвислыми плечами был в грязной жниве, за широкие голенища драных солдатских сапог попала земля.

— Не по правилам, — бормотал он, не глядя на смеющуюся Надежду. — По правилам так не борются.

— Борются, чтобы свалить. Ох, Васянюшка…

— Свалить! Баба ты, по-бабьи и рассуждаешь. Свалить бы только. Ладно, иди уж, Пахомыч вон подъезжает.

У дороги разворачивалась, вихляя колесами, скрипучая водовозка. Пахомыч, сидя на бочке, поддерживал сползающий на глаза малахай и правил лошадь к трактору.

— Н-но, ведьма, задумалась. Вот я тебе…

Повозка, свернув на пашню, ткнулась передними колесами в борозду, и от толчка вода из бочки плеснулась ему на спину. Старик зябко поежился.

— Вскачь не можешь? — засмеялась Надежда.

— Могу, могу, молодушка, не торопи, — тоскливо заспешил Пахомыч. — Ай соскучилась, ждамши?

— Соскучилась. Обед привез? Ну заливай тогда, а мы пожуем.

Она взяла у старика узелок с продуктами и села в тень трактора на жниву. Пахомыч украдкой вытер красные глаза, достал из бочки ведро и стал поить горячий всхрапывающий трактор. Костлявая Сивуха с навозным пятном на боку стояла рядом, понуро опустив голову, и изредка шумно вздыхала.

— Васяня, иди обедать! — позвала Надежда прицепщика.

Давно отряхнувшийся, но еще сердитый Васяня независимо, вразвалку подошел к трактору.

Надежда, подбирая с подола крошки, жевала хлеб и запивала молоком из бутылки. Хлеб был грязно-коричневого цвета и колючий от лебеды и отрубей, но с молоком куда какой вкусный. Васяня сел рядом с ней, достал из узелка кусок хлеба и два яйца, очистил их и тоже стал жевать.

— Молоко-то неснятое, — сказала Надежда. — Не скупится председательша, подкармливает.

— А чего скупиться — для колхоза работаем, — ответил Васяня. — Хорошо покормит, хорошо и поработаем. В еде вся сила.

— От Пахомыча слыхал?

— От отца.

Надежда замолчала и стала намеренно громко чавкать, схлебывая молоко из бутылки. «Похоронная» на Ивана Макарыча пришла неделю назад, и у Васяни часто в эти дни вырывались воспоминания об отце. Надежде было больно слышать такое, потому что Иван Макарыч дружил с Алешкой, ее мужем, который погиб в первый год войны. Нечаянные обмолвки Васяни задевали старую боль, и Надежде становилось тоскливо и беспокойно в эти солнечные и веселые до звона дни. Степь, распахнутая во все стороны, начинала жить, и Надежда глядела на нее с каким-то странным, завистливым вниманием. Вид черной комковатой пашни и теплый запах земли волновал и тревожил ее, а зеленые пучки первой травы по жнивью и шалые крики птиц, устраивающих гнезда, вызывали томительное беспокойство и нетерпение.