— Мама! Я уже взрослый и сам отвечаю за себя. Мне не нужны провожатые. Если я соберусь ехать, то один.

— Не спорь с матерью. Я лучше знаю. И потом — какие провожатые? Тебе тридцать лет, ты вполне самостоятельный мужчина, а я еду только за тем, чтобы… скучно здесь, все обрыдло, надоело, говорю же. Надо обстановку радикально сменить. Я бы и без тебя уехала, но раз уж так удачно совпадает…

Матвей взял стакан с водой и стал пить, чтобы в образовавшуюся паузу поразмыслить. Он начал машинально считать глотки и разозлился на себя еще и за это. Тянуло встать и заорать — не хочу! Швырнуть стакан об пол — не буду! И затопать ногами — совсем как маленький ребенок. Но Матвей даже в детстве себе такого не позволял. Не позволил и сейчас. На седьмом глотке он отставил стакан и ровно произнес:

— Мама, начнем с того, что я не хочу никуда ехать. Мне не нужен твой Алекс, столица и все то, о чем ты…

Глаза матери стали строгими, засверкали укоризной, обидой, когда она прервала сына:

— Матвей, ты меня совсем не любишь, да? Ты совсем меня не любишь. Я это вижу.

— Мама! Нет! Я… не «не люблю» тебя! — Сказать просто «Я тебя люблю» у Матвея не поворачивался язык. — Ты не права! Но я не хочу никуда ехать! Я здесь живу, работаю, мне не нужен твой Алекс! Пожалуйста, не надо ему писать! — Эмоционально взмахнув руками, Матвей задел чашку с чаем, она упала на пол и разбилась. Содержимое разлилось по ковру.

— Матвей! — воскликнула мать. — Не веди себя как капризный ребенок. Ты поступаешь плохо.

— Мама, я не хотел…

— Приберись тут. И марш наверх, ужинать ты сегодня больше не будешь.

«Тридцать лет, — думал Матвей по дороге в комнату. — Мне тридцать лет исполнилось недавно, а меня отсылают в комнату, как десятилетнего. И самое ужасное — я иду. Как будто так и должно быть. Неужели этому не будет конца? Мама, ну почему все так сложно?»

Очутившись в комнате, Матвей улегся на кровать, смежил веки и выдохнул. Он расслабился впервые с тех пор, как проснулся. Хотя с некоторых пор у него стало возникать неприятное ощущение, что он и не просыпается вовсе, а наоборот, засыпает и попадает в чей-то кошмар, где есть мать, школьные будни и завышенные ожидания. А самое ужасное, что события перестали четко квалифицироваться как «приснилось/было в реальности». Ярлычки, что ли, повесить? Или записывать начать? Матвей решительно запретил себе думать об этом, потому что мысли сбивали с толку еще больше. Пошарив рукой сбоку, он выудил из-под одеяла книжку, которую вчера выкинул из окна, и за которой пришлось спускаться в сад (а заодно и ботинки принести), и открыл в первом попавшемся месте. Хммм…

«Всех благ…» было написано на чистом листе.

— И вам, — машинально ответил Матвей. Он был воспитанным мальчиком. Хотя нет, простите, не мальчиком, а мужчиной, тридцать лет и все сопутствующее. И почему ему все время казалось наоборот?

«Бери ручку и бумагу», появилась надпись ниже.

«Наверное, я все-таки уснул, только сам не заметил как, — подумал Матвей. Его мир вдруг сделал кульбит и стал другим. Волшебнее, чем волшебный. Сказочнее, чем сказочный. Очертания предметов расплылись, цвета то становились болезненно яркими, то сливались в одно безликое серое пятно, и различить обстановку стало невозможно. Матвей протер глаза, но мир отказывался возвращаться в нормальное состояние. — Ведь такого не может быть в реальности, правда? Кому бы я мог понадобиться в обычной жизни?» Книга выпала из его ослабевших рук, общение перешло на другой уровень.

Матвей не стал удивляться — зачем? Если кто-то с ним связался, значит, так надо. И когда в его голову стала потихоньку закрадываться темнота, Матвей не возражал. Ведь сон — он на то и сон, чтобы в нем происходило невероятное.

«Иди», — сказала темнота в голове, и Матвей пошел. Сев за стол, он вооружился ручкой, листом бумаги и быстро застрочил какую-то записку. Руки почему-то тряслись, и выходило криво и косо, буквы скакали в разные стороны, разбегались, как тараканы, наползали одна на другую. Но смысл уловить было можно — по крайней мере, так показалось самому автору записки, когда он мельком оглядел написанное. Темнота в голове занимала все больше места — она противно копошилась то тут, то там, шевелила щупальцами и от этого шевеления у Матвея волосы дыбом вставали, но возражать он не смел. Если бы здесь, в этом невероятном размытом мире грез, была мама, он бы спросил, что с этим делать, но её не было, а сам он… растерялся. Не знал, как быть.

Отложив ручку, Матвей устало откинулся на спинку стула, свернул записку, протер между ладонями, и она исчезла. В следующее мгновение Матвей словно бы очнулся от сна, осознал себя сидящим за столом и ощутил, что темнота в голове никуда не пропала. И ручка, которой он записку строчил, лежала там, где он ее оставил во сне. Так значит, это был не сон?

— Кто ты? — спросил Матвей, когда темнота удовлетворенно погладила его по голове. Его передернуло от этого ощущения, и язык сам собой вытолкнул слова.

— Я — твоя лучшая подруга. Разве ты не знал? Я помогу тебе, — сказала темнота добрым голосом. — Вместе мы развеем твои страхи.

— Мои страхи?

— И повергнем твоего врага. Твоего истинного врага, разве не об этом ты мечтал?

— Моего врага? — эхом отозвался Матвей. — Моего врага?

— Александра, — пояснила темнота чуть раздраженно, и в этом легком, ненавязчивом раздражении Матвей с ужасом уловил интонации матери. — Разве он — не твой враг?

— Мой! Не мой! — откликнулся Матвей эхом. — Враг! Но… как? Кто ты? Почему?

Темнота упруго развернула кольца и заняла все свободное пространство в голове, отчего по телу Матвея прокатились болезненные судороги, а к горлу подобралась тошнота. Он дернулся, хотел закричать, но темнота приказала:

— Молчи! О нас никто не должен знать!

— Но… мама?

— Нет, даже она.

— Мама догадается, — сказал Матвей жалобно. — Она обязательно догадается. Я не смогу ей соврать.

Темнота вкрадчиво рассмеялась, отчего Матвей упал со стула, больно ударившись головой об пол:

— Я тебе подарок оставила. И чу — про нас молчок. Я запрещаю…

Темнота ушла, как не было, оставив после себя уже знакомое ощущение полнейшей физической беспомощности. Но в этот раз Матвей справился и встал на ноги до прихода матери. Он уже поднимал стул, когда дверь распахнулась:

— Что опять произошло? У меня будет сегодня хоть минутка покоя?

— Ничего. Стул упал.

— Стул упал, — скептически повторила мать. — Почему?

— Я шел к столу и задел его. Неудачно. Мама, это случайность. Бывает. Упал и упал, подумаешь.

Мать развернулась и вышла, не сказав более ни слова, и Матвей облегченно вздохнул и подошел к столу, на котором, как обычно, царил идеальный порядок. Темнота в голове сказала, что «оставила подарок». И где же он? Или нужно заклинание прочитать? Но какое?

И тут воздух на краю стола подернулся рябью, замерцал, расплылся. Секунда — и перед Матвеем возникла… палочка с девчачьей звездочкой на конце. Волшебная? — недоверчиво подумал он, протягивая руку и тотчас её отдёргивая. Трогать палочку он не стал, вовремя одумался, но осмотрел пристально.

— И что это? — спросил он вслух — то ли у темноты, то ли у самого себя, то ли у мамы. — Неужели и впрямь волшебная? Откуда такой раритет? И с этим идти воевать с врагом? Да он от смеха скончается, когда меня с этой штуковиной увидит. Или она не заряжена и надо отдубасить ею Александра по голове?

Простейшее заклинание левитации — и палочка воспарила в воздух, застыла перед Матвеем на уровне глаз. Он вгляделся в звезду и крякнул — вот оно. Заводское клеймо, ни с чем не перепутаешь. Значит, ПДИЖ. Не волшебная палочка в истинном, можно сказать, первобытном значении этого слова, но близко.

Да и откуда бы взяться палочке волшебной в их веке? Последняя, поди, в музее столичном плесневеет, а как совсем плесенью покроется, так ее на опилки отдадут. Хоть какая-то польза будет. Волшебные палочки сейчас уже никто не использует — накушались волшебники в свое время так, что до сих пор некоторые вздрагивают лишь при одном упоминании древнего как мир артефакта.